|
Непосредственные наблюдения аспектов взаимодействия пациент-врач и их связей с изначальной ситуацией пациента во младенчестве стали понятней для меня во время моей кандидатской подготовки в Британском Обществе, и впоследствии мой опыт отношений пациент-аналитик позволил мне видеть все это еще отчетливей. Я бы хотела проиллюстрировать это одним поразительным эпизодом из анализа одной из моих первых пациенток, которая была последним ребенком в большой семье. Она относилась к анализу очень серьезно — как и я, конечно же,— но все-таки чего-то в наших отношениях не хватало. Она была ужасно многословна и ассоциировала изо всех сил, хотя и в довольно зажатой манере, и во время сессий я постоянно чувствовала, что, несмотря на усилия обеих сторон, она присутствует лишь физически, но на более глубоком уровне — отсутствует. После нескольких лет анализа ее поведение вдруг изменилось поразительным образом. Болтливость внезапно сменилась уходом в полное молчание. Надо сказать, что кушетка у меня в консультации расположена в эркере, так что солнечный свет льется на лежащего со всех сторон, и он может рассматривать узор из ветвей за окном. Пациентка молчала, но к тому времени я уже знала, что и мне следует молчать. Сперва ее молчание казалось очень мирным. Так продолжалось десять дней, пока пациентка не начала проявлять признаки беспокойства и я тоже стала ощущать беспокойство во время молчания. Казалось, что мои мысли занимает шекспировский «Макбет», в голову мне лезли строчки из этой пьесы, которую я изучала студенткой, а теперь изучал мой сын. Я чувствовала себя виноватой за то, что отвлекаюсь на «Макбета» от пациентки, пока меня не осенило, что в ушах у меня настойчиво звучит все та же строчка: «Из чрева матери моей я извлечен на свет до срока». Глядя на пациентку, спокойно лежащую на кушетке, окруженной стеклом, я не могла уже не спросить ее, не была ли она помещена в инкубатор после рождения. Она ответила немедленно, сообщив то, чего она не могла помнить сама, но о чем ей рассказывали. Она родилась недоношенной и провела месяц в инкубаторе, прежде чем матери разрешили забрать ее домой. Используя рассредоточенное внимание, которое приносит на сессию каждый аналитик, я смогла достать тот слой, который сама пациентка не могла вербализовать, и тогда стало ясно, что же именно было упущено в отношениях матери и младенца, упущено и, возможно, не восстановлено: та ранняя связь, в которой они еще предстают единым целым. Таким образом, перенос и контрперенос воспроизвели определенную сторону невербальной проблемы матери и младенца в вербальной форме, хотя и молча. То, что я рассматривала сперва как патологический контрперенос в ответ на молчаливые сообщения моей пациентки, на самом деле было проявлением эмпатии, которая уже создалась к тому времени и существовала между нами и позволила мне вербализовать для нее то, что она не могла вербализовать сама. — 20 —
|