|
Готовя эту статью о воздействии Катастрофы на второе поколение, я пришла, в конце концов, к выводу: здесь, больше, чем в любой другой моей предыдущей статье, я занималась не только тем, что открывала заново историю причастности моих пациенток к Катастрофе и ее влияние на их жизнь, но и тем, что заново открывала мою собственную историю Катастрофы, как все аналитики моего поколения. Да, я тоже глубоко пронизана чувством вины выживших. Ощущение психической преемственности, важное для всех нас, было жестоко прервано не только в жизни моих пациенток, но и, в какой-то степени, в моей жизни. Убитые словно не могли обрести покоя в могиле, невозможно было «залатать» обычным трауром и слезами дыру в семье, прорванную историей Европы двадцатого столетия. Баш доказывает, что смысл отречения — защита против опасностей внешней реальности и экстремальной травмы. Катастрофа была немыслима, пока не разразилась на самом деле. Истинному значению того, что было воспринято, точно зарегистрировано, было запрещено появляться в сознании обоих — и врача и пациента, по взаимному молчаливому соглашению. Я думала, что у меня должны быть записи о пациентках, о которых шла речь в этой статье, и была удивлена, обнаружив, что их у меня нет. Поэтому то, о чем я пишу, реконструировано по воспоминаниям, более живым, чем мои воспоминания о большинстве других пациентов, так что и здесь та же ситуация — я знаю и не знаю. Интенсивные проекции на меня со стороны этих пациенток, часто вызывали у меня сильнейшее желание уйти от темы, прекратить думать и вспоминать, сбить самое себя с пути. Словно идентификация с агрессором, с которой мы так часто сталкиваемся в выживших (и так часто наследуемая), вынуждала меня попытаться убежать из душащего мира пыток и садизма, в котором они страдали сами и потом бессознательно навязали своим детям. Теперь я могу понять, почему дочери одной моей пациентки из выживших постоянно желали родиться заново: в своих фантазиях, в церемониале нового рождения; и очень неудачно вышли замуж за неевреев: тем самым они бессознательно пытались уберечь своих детей неевреев от участи семьи их матери. Ибо они знали, по страданиям своих родителей, что цена, которую мы платим за еврейскую идентификацию, включает в себя то, что мы знаем и не можем вынести — мы принадлежим к народу с долгой историей гонений и мученичества. Катастрофа в двадцатом столетии подтвердила реальность этого риска. Если мы, в качестве аналитика, работаем с детьми выживших, мы должны также принять сильные эмоции, всегда проецируемые на нас пациентом, особенно когда молчание о Катастрофе нарушено и травма обнажена. Мы должны иметь душевную силу вынести невыносимый контрперенос, который отражает самое что ни на есть невыносимое и тайное в каждом из нас — мучительное знание о хрупкости слоя цивилизации в человеке, того тонкого слоя, который пытается защитить нас от глубинного зла: человеческой бесчеловечности. — 127 —
|