|
Работа с Джуди привлекла мое внимание к тому, каким ударом может стать возвращение в Европу для некоторых детей, чьи родители оттуда эмигрировали. Те же паттерны я обнаруживала и у других пациентов, чьи родители или прародители пережили Катастрофу. Их возвращение в Европу, казалось, вывело на передний план скрытые прежде аспекты их идентификации. Как указывает Блюм, ранняя идентификация основана на процессе внутренней селекции и интернализации, и на нее отчасти влияют намеки окружения (Блюм, 1986). На идентификации этих детей видимо повлияло окружение, в котором жили их родители в то время, когда они (дети) были совсем маленькими, а сами родители только недавно вышли на свободу. Они все еще были в состоянии травмы от всего вынесенного и утрат близких. Многие были в депрессии и не могли обеспечить своим детям надежные ранние объектные отношения, в которых те чувствовали бы себя в безопасности. Достаточно хорошее родительство, необходимое для здорового процесса интернализации и идентификации, было совершенно им недоступно. Когда позднее они наладили свою жизнь, то создали детям другое воспитывающее окружение, и дети смогли интернализовать более сильное ощущение идентичности. Однако, по моему опыту, архаические объектные отношения остаются скрытыми под этими верхними и более рациональными Эго-процессами и вновь проявляются в форме слабости Эго или фиксаций пациента на определенных этапах развития идентичности. Эмоциональные шрамы Катастрофы болят не только у детей жертв и их аналитиков, но и у детей преследователей и их аналитиков. Экштедт (1986) подчеркивает важность сочувствия реальности травмы, полученной детьми преследователей. Как я описывала в другом месте (Пайнз, 1986), работа с жертвами Катастрофы и детьми выживших привела меня к тому же убеждению. Айке Хинце (1986) описала влияние реальных исторических событий на жизнь ее немецкого пациента. Экштедт (1986) пишет о воздействии на структуру личности двух молодых немцев второго поколения сильнейшей веры их отцов в нацистский «Третий рейх». Мой собственный опыт работы с пациенткой из Германии (нееврейкой), принадлежащей к моему поколению, произвел на меня большое впечатление той силой запретов и молчания, которые царят в Германии относительно событий в «Третьем рейхе», и тем, насколько трудно некоторым аналитикам услышать сообщения пациента на столь невыносимую тему. *** Г-жа Д., немка, прошла у меня короткий, но интенсивный курс психоаналитического лечения. Характерно, что она не обратилась непосредственно ко мне, а попросила мою коллегу узнать, смогу ли я принять ее. Она спряталась за чужую спину и тем самым еще до встречи со мной уже отыгрывала свою центральную тему: молчи и прячься. Г-жа Д. очень жалела (на сознательном уровне) о том, что достигла менопаузы, так и не родив детей. Она читала разные мои статьи и считала, что я смогу помочь ей оплакать детородный период ее жизни, который теперь закончился. Мы договорились, что она приедет в Лондон и мы будем встречаться дважды в день три недели. Я вначале была не очень расположена работать с этой пациенткой — у нас было разное историческое прошлое: я была внучкой жертв, а она ребенком преследователей. Я задумывалась о том, насколько сильно повлияет это прошлое на перенос и контрперенос. — 122 —
|