|
Мари в детстве болела только корью, у нее было хорошее здоровье. В 6 лет было замечено, что она онанирует; чтобы пресечь это, ей надели наручники. В 10 лет она характеризуется как злая, ревнивая, рассеянная, очень плохая ученица; с ней ничего не могут поделать в школе. Месячные с 13 лет. С 15-ти начинает ночевать вне дома и, когда ее спрашивают, где она была, кричит: «Караул! На помощь!» В 16 лет отправляется бродяжничать со сверстником, проматывает с ним его деньги. Пробует себя в самых разных ремеслах: поочередно становится швеей, прислугой, белошвейкой, разносчицей хлеба, сиделкой у больных. Легко приходит в ярость, топает ногами, вырывает клочья волос из головы матери. Мочится в постель до 20-ти лет — несмотря на все предпринимаемые в связи с этим меры. Половое влечение у нее было, видимо, чрезмерное, она отдавалась каждому: солдатам, подметальщику улицы, бродячим акробатам. При этом очень дорожила здоровьем и часто проверялась у врачей и ложилась на лечение в больницы. Бред ее, начало которого относится к очень раннему периоду, основывался на ложных толкованиях событий, разного рода фразах, которые при желании Могли восприниматься двусмысленно. Больная отличается прекрасной памятью и софистическим даром спорщицы — она знает ответы на все вопросы и готова вступить в дискуссию по любому поводу. Она точно называет адреса и даты, искусно ставит слушателей перед затруднительными дилеммами, использует самые незначительные факты, подгоняя их к нуждам своего доказательства. Бред ее состоит в том, что она не дочь человека, имя которого носит: отец ее не кто иной как монсиньор G…, епископ Амьенский, убитый 30 лет назад. Убила же его ее Мать и г-н Bri…, который выдает себя за ее отца. Она наследница епископа, но Мать хочет присвоить ее деньги: она и от нее самой уже не раз хотела избавиться. Обо всем этом мать и «отчим» сами проговаривались в ее присутствии; кроме того, она совершенно не похожа на нынешнего мужа ее матери. В возрасте 5 лет, говорит она, будучи в церкви, она обратила внимание на то, как епископ, повернувшись к ним и увидев ее мать, словно окаменел; он и на нее посмотрел особенным образом и она была тогда потрясена этим. Некоторое время спустя монсиньора G… убили. Человек, обвиненный в этом преступлении, заходил к ее матери. Последнюю допрашивали после случившегося, спросили, не выходила ли она в день преступления из дома, она отвечала что нет, но дочь сказала, что это неправда. После этого г-н Bri… прямо-таки вцепился в поручни кресла, чтоб не свалиться на пол. Спустя какое-то время дядя больной будто бы сказал: «Мы опоздали, завещание уже составлено. Надо отдать Кесарю кесарево». «Да, отвечала мать, если она не умрет, будет плохо». Разговор этот явился для больной неопровержимым доказательством ее правоты, их признанием в совершении преступления. На церковных праздничных процессиях она будто бы носила самые богатые головные уборы: благодаря щедрости епископа. Когда ей исполнилось 7 лет, мать решила уморить ее. В 8 лет ее помещают в монастырь, где она заболевает: она уверена, что мать дала монахиням поручение освободиться от нее любыми средствами. Она утверждает, что уже тогда была убеждена в этом — так же, как и в том, что мать была инициатором убийства епископа. В 13 лет она возвращается в свой дом. К этому времени у нее имеются несомненные и стойкие идеи отравления. Сидр вызывает у нее рвоту — она боится есть дома, считает, что мать хочет любым путем от нее отделаться, и отказывается от еды. Она запоминает фразы, звучащие особенно многозначительно. «Что4! они там делают?"— спрашивает дядя у матери: он имеет в виду, конечно же, тех, кого невинно осудили за убийство епископа. В другой раз кюре, уходя от них, вскричал: «Бедный ребенок!» Бабушка сказала как-то: «Кровь невинных вопиет о возмездии». В другой раз (ей было тогда четырнадцать) какая-то женщина спросила у матери, не помнит ли она дело об убийстве G…, и та бросила на нее взгляд исполненный ярости. Больше она этой женщины не видела и полагает, что та стала жертвой своей неосторожности. В 13 лет у нее случились боли в желудке — был вызван врач, который сказал: «Попробуем-ка противоядие»; «Я очень испугалась, когда услышала про это противоядие». Она была уверена, что мать хочет отравить ее, но не смела никому пожаловаться: ее бы «тут же придушили, пикни она словечко». И десять лет спустя она так же уверена в реальности тогдашних попыток отравления. Врач прекратил свою благотворительную деятельность — потому, что не захотел оказаться замешанным в грязную историю. Когда она была в монастыре, некий иезуит зашел к ней и спросил ее имя. «Мари, — отвечала она. — Но у вас есть и фамилия? — Да, Bri…". Имя это произвело, по ее словам, на него такое же впечатление, как если бы изо рта ее выпали раскаленные угли. Он сказал ей: «Так помните же, что вас зовут Bri…» — и это тоже показалось ей очень странным. У нее, следовательно, могло быть и другое имя — и вспомнила здесь разговор, происходивший между ее матерью и неким крестьянином, который сказал: «У нее в жилах течет благородная кровь». Идеи преследования, бредовые истолкования происходящего со временем все более усиливались: «Ну и гримасы строили мне везде, куда бы я ни приходила! Я слышала, раз сказали: «Ну и ну». На меня глядели как на какую-нибудь диковину и обращались ко мне только, чтоб услышать мой голос, только для этого». Какая-то женщина принимает в ней участие, хочет помочь найти место работы — она посчитала ее пособницей иезуитов. — 210 —
|