— А что рассказывать? — пожимает она плечами. — Мама была домохозяйкой, а отец пекарем в Лодзи. Ты об этом знаешь. — А что с ними случилось, бабуля? — Они давным-давно умерли, — отвечает она, закрывая тему. Протягивает мне кусок хлеба без масла, потому что, если делаешь по-настоящему великолепную халу, масло не нужно. — Посмотри на эту халу. Могла бы еще подняться. Папа говорил, что хороший хлеб можно съесть завтра. А плохой следует есть прямо сейчас. Я хватаю ее за руку. Кожа похожа на пергамент, косточки хорошо прощупываются. — Что с ними произошло? — повторяю я. Она натянуто смеется. — К чему все эти вопросы, Сейдж? Или ты ни с того ни с сего решила написать книгу? В ответ я поворачиваю ее руку и аккуратно поднимаю рукав блузы, чтобы стали видны размытые края синей татуировки. — Не у одной меня в семье шрамы, бабуля, — бормочу я. Она вырывает руку и поправляет рукав. — Я не хочу об этом говорить. — Бабуля, — убеждаю я, — я больше не маленькая… — Нет! — резко отвечает она. Мне хочется рассказать ей о Джозефе. Хочется расспросить об эсэсовцах, которых она встречала. Но я точно знаю, что не стану этого делать. Не потому, что бабушка не хочет это обсуждать. Мне стыдно, что человек, с которым я подружилась, для которого пекла, с которым сидела, разговаривала и смеялась, возможно, когда-то был одним из тех, кто наводил на нее ужас. — Когда я приехала сюда, в Америку, тогда и началась моя жизнь, — говорит бабушка. — Все, что было раньше… случилось с кем-то другим. Если бабушка смогла начать новую жизнь, почему Джозеф Вебер не смог? — И как у тебя это получается? — мягко интересуюсь я, и теперь спрашиваю не только о ней, а еще о Джозефе и о себе. — Как тебе удается не вспоминать каждое утро? — Я никогда не говорила, что все забыла, — поправляет бабушка. — Я сказала, что предпочитаю забыть. — Неожиданно она улыбается, проводя границу между этим разговором и дальнейшей беседой. — Моя красавица внучка не стала бы проделывать такой путь, чтобы поговорить о древней истории, верно? Расскажи мне о булочной. Я оставляю слово «красавица» без внимания. — Я испекла хлеб, внутри которого оказалось лицо Иисуса, — сообщаю я первое, что приходит в голову. — Серьезно? — смеется бабушка. — И кто это говорит? — Люди, которые верят, что Бог может явиться в домашней выпечке. Она поджимает губы. — Были времена, когда я видела Бога в каждой крошке хлеба. Я понимаю, что она протягивает оливковую ветвь — знак примирения, серебро своего прошлого. Я замираю, ожидая продолжения. — Знаешь, чего мне больше всего не хватало? Не кроватей, не дома, не матери даже. Мы говорили о еде. О жареной картошке с грудинкой, о бабке, о пирогах. Тогда за папину халу, свеженькую, прямо из духовки, я бы жизнь отдала. — 50 —
|