|
Летом городские газеты никак не комментировали самоубийство Сесилии по причине его полнейшей обыденности. Из-за череды увольнений, пронесшейся по автомобильным заводам, едва проходил хотя бы день без того, чтобы чья-то отчаявшаяся душа не сгинула под натиском снижения уровня жизни: людей находили задохнувшимися в гаражах или скрюченными в душе, все еще в рабочей одежде. В газеты попадали только истории, сопряженные с убийствами, да и о них можно было прочесть на странице третьей или четвертой, – об отцах, расстрелявших всю семью, прежде чем самим сунуть в рот дуло; о людях, поджегших собственные дома, предварительно подперев дверь. Мистер Ларкин, издатель самой крупной газеты в городе, проживал всего в полумиле от Лисбонов, и в том, что ему было известно о случившемся, можно было не сомневаться. Джо Хилл Конли, который время от времени приударял за Мисси Ларкин (она уже с год сохла по Джо, невзирая на его постоянные порезы при бритье), довел до нашего сведения, что Мисси обсуждала самоубийство Сесилии с матерью в присутствии мистера Ларкина, но тот не выказал ни малейшего интереса к их беседе и продолжал отдыхать в шезлонге с мокрым полотенцем на лице. В любом случае, 15 октября, спустя три месяца с лишком, в газете опубликовали письмо в редакцию, в крайне беглой манере описывавшее обстоятельства самоубийства Сесилии и кинувшее школам призыв «обратить внимание на всеподавляющее чувство ненужности, мучающее нынешних подростков». Письмо было подписано явным псевдонимом «Миссис И. Дью Хоупвелл»,[14] но некоторые детали указывали на кого-то из жителей нашей улицы. Прежде всего, к тому времени подавляющее большинство горожан уже забыли о трагедии Лисбонов, тогда как растущая на глазах обветшалость их дома постоянно напоминала соседям о так и не покинувшей эти стены беде. Минули годы, спасать было уже некого, и миссис Дентон призналась в авторстве того письма в газету: она решилась на это в приступе праведного негодования, настигшего ее под феном в местной парикмахерской. Нет, она не сожалела о своем поступке. «Нельзя же просто стоять в сторонке и смотреть, как соседи вылетают в трубу, – сказала она. – Тут у нас живут нормальные люди». На следующий после публикации письма день к дому Лисбонов подкатил синий «понтиак», и из машины вышла никому не знакомая женщина. Сверив адрес по бумажке, она подошла к переднему крыльцу дома – тому, на который вот уже много недель не поднималась ни одна живая душа. Шафт Тиггс, мальчишка-почтальон, теперь швырял газеты в дверь с расстояния десяти футов. Он даже перестал заходить за деньгами по четвергам (его мать выявила разницу по своей записной книжке и предупредила Шафта, чтобы тот ничего не говорил отцу): крыльцо Лисбонов, на которое мы выскочили когда-то, чтобы увидеть пронзенную пикой Сесилию, стало чем-то вроде трещины в асфальте тротуара; ступить на него грозило несчастьем. Коврик у двери загнулся по краям. Подмокшую груду непрочитанных газет пятнали номера цветного спортивного приложения, сочившиеся красной типографской краской. Металлический почтовый ящик распространял запах ржавчины. Приехавшая на «понтиаке» молодая женщина отодвинула газеты в сторонку носком синей туфли-лодочки и постучала в дверь. Та чуть приоткрылась на стук, и, косясь во тьму проема, женщина заговорила. В какой-то момент, осознав, что голова слушательницы находится где-то на фут ниже, женщина скорректировала угол взгляда. Она извлекла из кармана жакета блокнот и потрясла им, как законспирированные под журналистов шпионы в фильмах о войне. Это возымело результат. Пропуская ее внутрь, дверь приоткрылась еще на несколько дюймов. — 53 —
|