Цена нелюбви

Дребезжа рифленой чашечкой по золоченому блюдечку, я чувствовала себя неуклюжей. Я спросила твоего отца, как поживает его сад. Он смутился, словно забыл, что у него есть сад.

—Черничные кусты начинают плодоносить, — скорбно вспомнил он.

Последнее слово повисло в воздухе. Кусты, может быть, но твой отец так ничего и не выносил.

— А горошек? Вы всегда выращивали такой чудесный горошек.

Он заморгал. Часы пробили четыре раза. Он так и не рассказал про горошек, и в нашем молчании появилась ужасная незащищенность. Мы только подчеркнули, что прежде, задавая этот вопрос, я никогда не проявляла искреннего интереса, а он так же безразлично мне отвечал.

Я потупилась. Я извинилась за то, что не приехала раньше. Они даже не попытались сказать, что все в порядке, что они понимают. Они вообще не издали никаких звуков, поэтому я продолжала болтать.

Я сказала, что хотела пойти на все похороны, как будто меня там ждали. Твоих родителей не удивило несоответствие; мы говорили о четверге с того момента, как твоя мать открыла дверь. Я сказала, что не хотела показаться бесчувственной и звонила родителям заранее. Двое просто повесили трубку. Остальные умоляли меня не приходить. Мэри Вулфорд сказала, что мое присутствие будет неприличным.

Потом я рассказала им о Телме Корбитт — ты помнишь ее сына Денни, долговязого рыжеволосого мальчика, из которого мог получиться актер-трагик. Телма была так любезна со мной, что я смутилась. Я осмелилась сказать твоей матери, что трагедия, похоже, выявляет в людях самые неожиданные качества. Некоторые (я думала о Мэри) словно запечатываются в вакуумную упаковку и потеют в своем личном аду, а у других появляется совершенно противоположная проблема. Как будто катастрофа окунула их в кислоту и содрала наружный слой кожи, когда-то защищавший их от камней и стрел чужих, страшных судеб. Для таких простая прогулка по улице в кильватере неблагоприятной ауры каждого незнакомца становится агонией, болезненным путешествием через недавний развод этого мужчины или последнюю стадию рака горла той женщины. Они тоже в аду, но это общий ад, это огромное, бескрайнее, плещущееся море токсических отходов. Сомневаюсь, что я изложила все это столь затейливо, но я сказала, что Телма Корбитт принадлежит к тем женщинам, чьи личные страдания становятся проводником для других людей. И конечно, я не стала потчевать твоих родителей полным изложением того телефонного разговора, но он словно нахлынул на меня: Телма сразу же восхитилась «смелостью», наверняка понадобившейся мне, чтобы поднять телефонную трубку, и пригласила на похороны Денни, но только если это для меня не слишком болезненно. Я сказала Телме, что это, вероятно, поможет мне выразить мое горе по поводу кончины ее сына, и впервые я поняла, что говорю соответствующие слова не просто для проформы. Ни с того ни с сего Телма объяснила, что Денни они назвали в честь сети ресторанов, где у нее с мужем было первое свидание. Я чуть не остановила ее, поскольку мне казалось, что спокойнее знать как можно меньше о ее мальчике, но она явно верила, что нам обеим станет легче, если я узнаю, кого убил мой сын. Она сообщила, что Денни репетировал весеннюю школьную постановку пьесы Вуди Аллена «Не пейте воду», и она помогала ему учить роль. «Он заставлял нас смеяться до упаду», — сказала она. Я сказала, что видела его в пьесе «Трамвай «Желание» в прошлом году, и (я немного покривила душой) он играл потрясающе. Казалось, что она обрадовалась; ее мальчик не был для меня просто именем в газете или орудием пытки. Затем она предположила, что мне тяжелее, чем любому из них. Я возразила. Я сказала, что это несправедливо, что у меня, по крайней мере, остался сын, а ее следующие слова потрясли меня до глубины души. «Вы так думаете? Вы действительно так думаете?» Я не ответила, но поблагодарила ее за доброту, и мы обе утонули в таком водовороте взаимной благодарности — почти безликой благодарности к миру, где не все так ужасно, — что обе разрыдались.