|
Или это демонстрация, май, Ялта... Улицы, спускающиеся к морю, перекрыты. Колонны с транспарантами, ждущие своей очереди, вся Большая Ялта — Гурфуз, Никитский сад, Алупка, Артек, Симеиз... гармонь, и в кругу немолодом, женском — рыжий веснушчатый парень в зеленом бархатном костюме с накладными плечами, подтягивая узкие брюки, пляшет русскую. И бархат, и крой моднейшего пиджака, и азарт на скуластом его лице, и хоровод грузных женщин в кримпленовых костюмах — все перепутано, все не совпадает: кримплен, бархат, фигуры, лица, их выражения, но обряд все тот же, не отменяемый никакими переменами, — гармонь, частушки и русская пляска в заморском тесном костюме... Потом Денисов твердо прошел сквозь толпу, миновал оцепление милиционеров (они посторонились, их пропуская) и поставил Таню так, чтобы ей было все видно — и море, и иностранный, украшенный флагами пароход, и набережную, по которой шли люди, и оркестр напротив праздничных трибун с пухлым улыбчивым дирижером, так отчаянно взмахивавшим руками, словно он каждый раз изумленно вскрикивал «ой, мамочка», и рядом с оркестром маленький мальчик, музыкантский сын, в черном костюмчике с белым бантом на груди, все бил и бил в барабан серьезно и строго. Такие разные люди шли в колоннах, каких и не увидишь никогда в Москве. Сначала старые большевики и партизаны, освободители города, старики и старухи на распухших ногах... парусиновые туфли, домашние тапочки, ветхие плащи и выцветшие шляпы, ветхие лица и выцветшие глаза открывали из года в год демонстрации в Ялте. А дальше моторизованный нарядный Артек, дальше веселые лица, непривычно много веселых лиц сразу, люди, одетые старательно, но немодно, и слишком много отвисших не по возрасту рано женских животов, прикрытых праздничной одеждой, и слишком много черных мужских костюмов в ослепительно солнечный день, когда и море, и небо, и лиловый куст глицинии на набережной, и бутоны роз, готовые раскрыться, и стройные иностранки в широкополых шляпах, машущие руками с палуб корабля, — все взывает к другим цветам, окраскам, к изящной, красивой жизни... А на набережной между тем движется, торопится не отстать от своих малоразноцветная, неподтянутая, неизящная жизнь, выросшая из годов послевоенных, полубездомных, возобновленная в разрушенном городе в полуразрушенной стране, жизнь, поднятая, построенная, худо ли, бедно ли, но именно этими людьми, их трудом, недоеданием, нелегким их бытом, жизнь, которая иностранцам с корабля могла казаться неказистой и бедной рядом с синим морем и зелеными близкими горами на фоне белого прекрасного города. — 128 —
|