|
— Потрясающе выглядишь,— сказал я Анне-Луизе, когда она открыла мне дверь: стройная, словно сбросившая с себя все лишнее, подтянутая и энергичная Анна-Луиза, малогабаритная и одновременно более «эффективная», как микросхема нового поколения. Ни жириики. И вся затянута в лайкру. — Спасибо.— (Платонический клевок в щеку.) — Я не ем конфет, кстати говоря, так что твой кулек стоит нетронутый. Но с твоей стороны это было мило. — По крайней мере, они приятно пахнут — праздником, Хэллоуином, так мне кажется. — Мне тоже. Жаль, что нельзя ими пользоваться как духами. В эту минуту стены в ее квартире подозрительно заскрипели. — Сегодня целый день так. Наверно, стены на свой манер приспосабливаются к зиме. Располагайся, Тайлер. Давай налью тебе чаю. Есть хочешь? — Мы поели в «Ривер-Гардене». — Ну, тогда сделаю тебе сандвич. Скоро мы уже вместе сидели и пили чай в гостиной, которую было теперь не узнать: кругом всякие тренировочные причиндалы и графики достижений. Небо за окном уже почернело, и стекла подернулись морозом. Мы радовались, что можем сидеть в тепле и нам нипочем холод и полнолуние, тогда как некоторых менее удачливых бедолаг они способны довести до безумия и даже до смерти. Над головой у нее скрипнуло перекрытие между нами и «Человеком, у которого 100 зверей и...» — то есть, прошу прощения, Альбертом Ланкастерам: перекрытие между нами и Альбертом Ланкастером. В камине у Анны-Луизы горел слабый огонь. А я все силился соединить в своем сознании эту новую, подтянутую, без щенячьей мягкости в облике Анну-Луизу с тем образом, который жил у меня в памяти. Нам с Анной-Луизой было о чем поговорить в последующие несколько часов — о драке, о свадьбе Дейзи и Мюррея, об Эдди, о бабушке с дедушкой, Киттикате и Нормане (так до сих пор и не поладившими), обо всех наших друзьях. Еще мне надо было продемонстрировать ей вышитую синим нейлоном решеточку швов на моих «божественно рельефных» мышцах, морщась от щекотной боли, пока она отлепляла пластырь, чтобы убрать марлю и все внимательно рассмотреть. И все это было замечательно. Но многое осталось невысказанным. Мы совсем не говорили о Лос-Анджелесе. Не говорили о том, что когда-то у нас была мечта насадить лес, если нам вдруг выпадет удача выиграть в лотерее. И ни разу за весь вечер мы не перешли на телемарафонский. И когда мне пора было идти, меня напутствовали бодрым «до свидания», «скорей поправляйся» и еще одним клевком в щеку, чтобы окончательно подытожить и закруглить этот вечер. Уже на улице, едва я ступил на тротуар, у меня возникло отчетливое ощущение, что некая точка пройдена, вернее упущена,— точка, после которой у меня, возможно, уже не будет шанса сказать Анне-Луизе определенные вещи с определенной степенью проникновенности. Было в этом какое-то чувство утраты, но была и легкость — легкость оттого, — 166 —
|