Одинокий волк

Оказывается, между жалостью и мщением — очень тонкая грань.

Настолько тонкая, что я мог потерять ее из виду.

ЛЮК

Якорь, который связывал меня с миром людей, моя семья, стал другим. Моя маленькая доченька, та, что боялась темноты, когда я уезжал, теперь носила пластинки на зубах, обнимала меня за шею, показывала новую золотую рыбку, любимую главу в книге и свою фотографию на соревнованиях по плаванию. Она вела себя так, будто прошло всего две минуты, а не целых два года. Жена была более сдержанной. Она неотступно следовала за мной, уверенная в том, что если отвернется, то я снова исчезну. Ее губы всегда были плотно сжаты — видимо, она многое хотела мне сказать, но боялась дать себе волю. После нашей первой встречи в полицейском участке в Канаде она боялась приближаться ко мне — в прямом смысле этого слова. Вместо этого она меня засыпала земными благами: самыми мягкими спортивными штанами моего нового, меньшего размера; простой домашней едой, которую вновь познавал мой желудок; пуховым одеялом, чтобы я согрелся. Куда ни повернись — всюду пытающаяся услужить мне Джорджи.

Мой сын, наоборот, внешне совершенно не обрадовался моему возвращению. Он пожал мне руку в знак приветствия, перебросился со мной парой слов — иногда я ловлю его на том, что он искоса наблюдает за мной из проема двери и из окна. Он осторожен, осмотрителен и не готов быстро выказывать доверие.

Он вырос и стал очень похож на меня.

Вы, наверное, думаете, что земные блага с головой окунули меня в мир людей, но все было не так просто. По ночам я бодрствовал и бродил по дому в дозоре. Каждый шорох казался угрозой: когда я впервые услышал, как зашипела кофе-машина в конце приготовления, то понесся вниз в одних трусах и влетел в кухню, оскалив зубы и воинственно изогнув спину. Я предпочитал сидеть в темноте, а не под искусственным освещением. Матрац был для меня слишком мягким, поэтому я ложился на пол рядом с кроватью. Однажды, когда Джорджи заметила, что я дрожу во сне, и попыталась меня укрыть, я взвился, как ракета, — она даже не успела натянуть одеяло, — обхватил руками ее запястья, повалил ее на спину и прижал к полу, чтобы у меня было физическое преимущество.

— Прости... прости меня... —заикаясь, пробормотала она, но мной руководили инстинкты, так что я даже не смог найти слова, чтобы ответить: «Нет, это ты меня прости».

В мире волков царит открытость, и она снимает все ограничения. Никакой дипломатии, никакого этикета. Ты прямо говоришь врагу, что ненавидишь его, и выказываешь свое восхищение, признавая правду. Такая прямота у людей не в чести — люди мастера притворяться. «Меня это платье не полнит?» «Ты на самом деле меня любишь?» «Ты скучал по мне?» Когда женщина об этом спрашивает, она не хочет слушать правдивый ответ. Она хочет, чтобы ей солгали. После двух лет, проведенных с волками, я уже и забыл, сколько нужно лгать, чтобы построить отношения. Я вспоминал о бете-здоровяке из Квебека, который, я уверен, сражался бы до последнего, защищая меня. Я безоговорочно доверял ему, потому что он верил мне. Но здесь, среди людей, так много полуправды и лжи во спасение, что очень трудно помнить, что же на самом деле является истиной. Создавалось впечатление, что каждый раз, когда я говорил правду, Джорджи заливалась слезами; и поскольку я больше не знал, что говорить, то перестал вообще разговаривать.