В Москву!

Прямо под этим градусником, на центральной площади города, находившейся в глухомани за парком, шел обычный осенний День урожая с обычным осенним митингом. На митинг пришли казаки коммунистического направления и коммунисты казачьего толка. Туда же пришкандыбали анпиловцы, сталинисты, неонацисты и панки. Всем хотелось общаться. Все держали в руках одинаковые портреты Сталина.

По четвергам на площади обыкновенно требовали расстрелять Ельцина, по вторникам — Чубайса, а по воскресеньям — всю банду. Было как раз воскресенье. За сборищем вяло присматривали два веселых милиционера и один опечаленный фээсбэшник.

Нора и Толик шли на праздник пешком, чтобы поесть пирожков.

По перекрытой улице в черкесках и красных башлыках шагали парадом грозные казачьи сотни. Они намеревались поклониться свежепостроенному памятнику матушке Екатерине Второй, о которой в крае недавно вспомнили. В газырях вместо патронов стучали струганые деревяшки. Рядом, придерживая пыльные рясы, вприпрыжку семенили попы, призванные матушку освятить — на всякий пожарный.

— Тоже мне, паломничество в страну Востока, — сказала Нора, глядя на шествие.

— Неужели ты книжки начала читать? — удивился Толик.

— Почитаешь тут с вами, — буркнула Нора, вспомнив про Воланда, и тут же внутри себя съежилась, как будто у нее в голове кто-то провел железом по стеклу. Так всегда бывало, если память вдруг выбрасывала перед Норой что-нибудь очень стыдное.

Борис, с тех пор как они расстались, не звонил ей ни разу. Нора была уверена, что это все из-за Воланда. И еще из-за курицы жареной.

Нора и Толик подошли к площади. В рамках Дня урожая под трибуной пели о трудах хлебороба. В рамках митинга с трибуны орали о сионистах и прочих нетитульных.

— Через двадцать лет наших детей здесь не будет, а если будут, то будут рабами! Они будут гнуть спины на эти так называемые национальные меньшинства! Мы должны навести порядок в собственном доме! — кричал в микрофон молодой депутат с сытым рылом в расстегнутой шелковой рубашке, под которой болталась жирная цепь с крестом.

— Что он несет? — с отвращением сказала Нора. — Меня сейчас вырвет.

— Он реальные вещи говорит, — сказал Толик.

— То, что он говорит, — это фашизм. Любой фашизм вот с этого начинается, — уверенно сказала Нора.

— А ты считаешь, мы не должны навести порядок в своей стране?

— Кто — мы? — спросила Нора.

Толик ей не ответил. Он стоял, слушая депутата, и на лице его было все то же самое, что было на лицах пионеров-героев из шмакалдинских книжек: и праведный гнев, и железная воля, и готовность без страха погибнуть, и готовность без страха убить. Нора отпрянула от Толикиного лица, как от мертвой собаки, лежащей в безлюдных сумерках на улице за гаражами. Ей вдруг стало противно и страшно.