Хрупкая душа

— Я хочу увидеть свою жену.

— В данный момент это невозможно.

— Но вы хотя бы можете сказать, как она?

На последнем слове голос у меня дрогнул, и этого хватило, чтобы следователь смягчился.

— Она в полном порядке. Сейчас с ней ведут беседу.

— Я хочу позвонить.

— Ну, вы же не арестованы.

— Ага, верно! — рассмеялся я.

Он указал на телефон на своем столе.

— Выход в город через девятку, — сказал он и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди, давая понять, что на конфиденциальность разговора рассчитывать не приходится.

— Вы знаете номер больницы, где лежит моя дочь?

— Вы не можете ей позвонить.

— Почему? Я же не арестован, — повторил я его слова.

— Уже поздно. Родители, которые заботятся о своих детях, не станут будить их среди ночи. С другой стороны, вы, Шон, о своих детях заботиться не привыкли, ведь так?

— Родители, которые заботятся о своих детях, не бросят их одних в больнице, когда им страшно и больно, — парировал я.

— Давайте закончим все наши дела — и вы, возможно, еще успеете поговорить с ней до отбоя.

— Я не скажу ни единого слова, пока не услышу ее голос, — начал торговаться я. — Продиктуйте мне номер больницы — и я расскажу, что на самом деле случилось сегодня.

Он смерил меня долгим взглядом. Я знаю эту уловку. Когда проработаешь копом столько лет, сколько проработал я, научишься считывать правду по глазам. Интересно, что сквозило в моих? Разочарование? Скорее всего. Я, офицер полиции, не смог тебя уберечь!..

Следователь взял трубку и набрал номер. Назвав номер твоей палаты, он о чем-то шепотом договорился с медсестрой и протянул трубку мне.

— У вас ровно одна минута.

Голос у тебя был сонный: должно быть, медсестра тебя разбудила. Мне показалось, что я могу взять твой крохотный голосок и унести в кармане.

— Уиллоу, — сказал я, — это папа.

— Где ты? Где мама?

— Мы скоро тебя заберем, солнышко. Завтра же приедем за тобой. — Я не знал, правда ли это, но меньше всего мне хотелось, чтобы ты думала, будто мы тебя бросили. — От одного до десяти?

Это наша игра, в которую мы играли, когда ты что-нибудь ломала. Я предлагал тебе оценить боль по десятибалльной шкале, и ты должна была показать, какая ты храбрая.

— Ноль, — прошептала ты.

Меня как будто ударили с размаху в живот.

Я должен тебе кое в чем признаться: я никогда не плачу. Я не плакал с тех пор, как умер мой отец, а мне тогда было десять лет. Случалось так, что слезы наворачивались на глаза, не скрою. К примеру, когда ты родилась и чуть не умерла. Или когда я увидел, с каким выражением лица ты, двухлетний ребенок, учишься ходить заново, проведя пять месяцев в гипсе на сломанном бедре. Или сегодня, когда у меня на глазах забрали Амелию. Дело не в том, что мне не хочется плакать, — напротив, очень хочется. Просто кто-то должен оставаться сильным, чтобы сильными не пришлось быть всем вам.