|
— Слушай, — говорю я, — ты будешь работать, клянусь. Рано или поздно ты будешь шофером, стропалем, возчиком. На худой конец — сучкорубом. Ты будешь работать либо околеешь в ШИЗО. Ты будешь работать, даю слово. Иначе ты сдохнешь… Зек оглядел меня как вещь. Как заграничный автомобиль напротив Эрмитажа. Проследил от радиатора до выхлопной трубы. Затем он внятно произнес: — Я люблю себя тешить… И сразу — капитанский мостик над волнами. Изорванные в клочья паруса. Ветер, соленые брызги… Мираж… Я спрашиваю: — Будешь работать? — Нет. Я родился, чтобы воровать. — Иди в ШИЗО! Купцов встает. Он почти вежлив со мной. На лице его застыла гримаса веселого удивления. Где-то падают сосны, задевая небо. Грохочет лесовоз. Неделю Купцов доходит в изоляторе. Без сигарет, без воздуха, на полухлебе. — Ты даешь, начальник, — говорит он, когда я прохожу мимо амбразуры. Наконец контролер отпускает его в зону. В тот же день у него появляются консервы, масло, белый хлеб. Загадочная организация, тюремный горсобес, снабжает его всем необходимым… Февраль. Узкие тени лежат между сосен. На питомнике лают собаки. Покинув казарму, мы с Хедояном оказываемся в зоне. — Давай, — говорит Рудольф, — иди вдоль простреливаемого коридора, а я тебе навстречу. Он идет через свалку к изолятору. По уставу мы должны идти вместе. Надзиратели ходят только вдвоем. Недаром капитан Прищепа говорит: «Двое — это больше, чем Ты и Я. Двое — это Мы…» Мы расстаемся под баскетбольными щитами. Зимней полночью они напоминают виселицы. Как только я исчезну за баками свалки, Рудольф Хедоян вернется. Он закурит и направится к вахте, где тикают ходики. Я тоже мог бы вернуться. Мы бы все поняли и рассмеялись. Но для этого я слишком осторожен. Если это случится, я буду отсиживаться на вахте каждый раз. Я надвигаю воркутинский капюшон и распахиваю дверь соседнего барака. Нестерпимо грохочет привязанный к скобе эмалированный чайник. Значит, в бараке не спят. Нары пусты. Стол завален деньгами и картами. Кругом — человек двадцать в нижнем белье. Взглянув на меня, продолжают игру. — Не торопись, ахуна, — говорит карманник Чалый, — всех пощекочу! — Жадность фрайера губит, — замечает валютчик Белуга. — С довеском, — показывает карты Адам. — Задвигаю и вывожу, — тихо роняет Купцов… Я мог бы уйти. Водворить на место чайник и захлопнуть дверь. Клубы пара вырвались бы из натопленного жилья. Я бы шел через зону, ориентируясь на прожекторы возле КПП, где тикают ходики. Я мог бы остановиться, выкурить сигарету под баскетбольной корзиной. Три минуты постоять, наблюдая, как алеет в снегу окурок. А потом на вахте я бы слушал, как Фидель говорит о любви. Я бы даже крикнул под общий смех: — 125 —
|