|
Семья подавленно молчит. - Пф! пф! Что ж, ты права. За все надо платить. Сними, мать, с книжки сколько надо и уплати наличными. - Издеваешься? - Не понял? - У нас там рубль всего. Один! - Разве? Отчим округляет глаза с таким простодушным изумлением, что она начинает задыхаться. Александр отстегивает клапан нагрудного кармана. Вынимает хрустящие пятерки. Три голубых бумажки. Выкладывает их на стол: - Мой вклад. Они поднимают на него глаза. - Откуда? - Заработал. - Чем? - Пером! За поэзию в этой стране, представьте себе, платят. - И насладившись паузой: - Но только за продажную. Первый и последний мой гонорар. Я с этим завязал. Они озаряются. - Слава-те Господи! А то во дворе меня совсем затуркали: "Вторым Евтушенко сын ваш хочет стать?" Отец, ты слышал? - Камень с души! Время-то идет такое, что... Не то, что на публике фрондировать, бумаге лучше бы не поверять. - Скажи ему, отец. На партсобраниях им информацию дают, которую в газете не прочтешь... - Там, наверху... на Самом! Реставрацию, похоже, начинают. - Это год назад ты говорил. - Это я говорил всегда! Еще на коленях к Нему приползут. - И что, все снова? - Что снова? Они смотрят друг на друга, и Александр решает не заходить с козырного туза: - "Кавалер Золотой Звезды" вместо Хемингуэя? "Свинарка и пастух" вместо "Затмения"? - Вот именно. Затмение... Кончается оно! - Я про фильм Антониони. - Сынок-сынок! Свихнули вам мозги. Что ж. Как-нибудь обратно вправим. Мать? Возьму я, пожалуй, сотню-другую в кассе взаимопомощи. И нос себе зажму. * * * Однажды случилось и в постели. Ярким воскресным утром он впускает ее, примчавшуюся на такси. Торопится отщелкать пленку, пока в квартире солнце. В перерывах он, курящий не очень, не может дождаться, когда можно будет снять с ее впалого живота хрустальную пепельницу с гравировкой по мельхиоровому ободку, в 1956 году подаренную деду сослуживцами из архитектурно-проектного бюро с улицы Росси. Последний раз особенно затягивается, будучи седьмым, она под ним даже смеется: "Идешь на рекорд?" Когда с отяжелело-мокрыми волосами он отваливается и раскидывает руки, на потолке догорает закат. На кухне горит свет, когда он выходит из трамвая, проводив: родители приехали. Дух в квартире такой, что он пугается с порога: ведь приоткрыл окно? Но то грибы, конечно. Выложенные на газеты сыроежки с присохшими иголками, скользкие маслята, губчатые подберезовики, подосиновики со шляпками, вызывающими пошлую ухмылку, крепкие боровики и белые, которыми отчим особенно гордится, обещая в следующее воскресенье набрать еще больше и подавая безумную надежду. — 93 —
|