|
— Опять нами сволота офицерская командует! — заорал пьяный. — Хватит! Неужто снова терпеть, братва? Да я его лично… Грохнул выстрел. Стоявший на бочке, перегнувшись, головой вниз рухнул к ногам Старшова. А Леонид не понял, откуда стреляли, думал — в него, оглянулся… На крыльце стоял Арбузов с маузером в опущенной руке. В одной тельняшке, босиком: видно, только с постели, где пригрелся, задремал, где наконец-то перестал бить кашель. — Всем отойти! Считаю до трех! — Он вскинул маузер. — Раз! — По хатам! По — хатам! — кричал где-то Желвак, расталкивая матросов. — Два… Толпа дрогнула. Давя друг друга, отхлынула от бочек. — Три! Арбузов снова вскинул маузер. Пули свистели вокруг Старшова, а он стоял, не шевелясь, и что-то лилось сверху. Он понял, что из продырявленных бочек струями течет спирт, что Арбузов стреляет не в него, и обессилено опустился на залитый спиртом снег. — Вставай, вставай. — Желвак тащил его к крыльцу. — Окосеешь. У крыльца Старшов опомнился. Спирт из пробитых бочек заливал убитого, и его разбавленная кровь текла по утоптанному снегу. — Желвак, останешься. За глоток — расстрел на месте. Старшов, зайди. Вернувшись в натопленную избу, Арбузов сразу лег, с головой укрывшись шубой. Старшов сел к столу: его трясло не меньше Арбузова, да и ноги подрагивали. — Подкрепление от Дыбенко, — сказал он. — Для меня он — дырка в нужнике, — глухо отозвался из-под шубы Арбузов. — Завтра уведу отряд. — И откроешь фронт немцам. Арбузов промолчал. — Я нашел хорошую фланговую точку, — продолжал Старшов. — Еще два пулемета поставлю на кинжальный огонь. — Пойдешь с Желваком. — Не доверяешь? — Не доверял бы — не взял. Есть решение отряда, его надо выполнять. Анархия — мать порядка, я тебе объяснял. Немного отдохнув, Старшов опять ушел на позиции вместе с Желваком и пулеметчиками. Из деревни еще не выветрился запах спирта, но простреленных бочек не было: их отвезли в поле и сожгли. — Сильно ребята обижены, — вздохнул Желвак. Установку пулеметов окончили уже в темноте. Оставив пулеметчиков на дежурстве, вернулись к Арбузову, нарисовали схему обороны. В избе было жарко и душно, Старшова развезло от тепла и усталости настолько, что он не помнил, как добрел до дома. Ужинать не хотелось, он выпил чаю, рухнул на лавку и тут же провалился в глубокий сон. Проснулся он внезапно, вдруг, в серой мгле февральского рассвета. Раздался взрыв, затряслась, заходила ходуном изба, но Старшов уже успел каким-то чудом натянуть сапоги. Успел, он это помнил точно: фронтовой инстинкт сорвал его с постели, когда германские снаряды еще летели к деревне. — 197 —
|