|
Обо всем этом младший лейтенант думал как-то сразу, в целом, не отделяя причин от следствий да и не ища их сейчас. Он по опыту знал, что хуже нету, как причины да следствия с ходу устанавливать, и поэтому, все замечая, выводы делать опасался. Выводы завтра сделать можно будет, в госпитале, вдвоем с Данилычем. — Жалуются на тебя, Анатолий. — Что?.. Кто? — Так и будешь меня в коридоре держать? — А… Извините. — Анатолий отступил в сторону, предупредительно распахнул ближайшую дверь. — Прошу. И это было не совсем обычно, потому что Семен Митрофанович все эти квартиры, весь строй их и быт давно наизусть знал, потому что прежде его всегда в большой комнате принимали, в столовой. А это была папашина комната: сюда самому Анатолию и то был вход заказан. А сегодня — и дверь нараспашку, и это Ковалев тоже запомнить постарался. Комната была маленькой: дворцы эти лишь снаружи роскошно выглядели, а внутри только лестничные клетки соответствовали внешнему виду. А комнаты в каждой квартире были на редкость неудобными, и эта, хозяйская, была более схожа с кладовкой, чем с жильем человеческим: свету в ней было мало, дверь — велика, да и барахлишка здесь скопилось тоже предостаточно. И барахлишко-то странное было, очень странное: громоздкое, старое, неудобное, широкозадое какое-то. — Присаживайтесь, — сказал Анатолий. — Можете закурить. «Советский Союз», — подумал Ковалев. — Сорок копеек пачечка…» И сказал: — А закурить-то у тебя найдется? Парень хлопнул по карману, метнулся к дверям: — Сейчас! Услужлив он сегодня был, ох услужлив! И вежливостью от него несло, как одеколоном из парикмахерской… — Вот, пожалуйста. «БТ». Младший лейтенант даже обрадовался, что другими оказались сигареты. Почему обрадовался, и сам понять не мог, но обрадовался. И закурил, хоть от сигареток этих в горле у него першило. — Жалуются на тебя соседи, что нарушаешь ты постановление горсовета. — Какое постановление? — Насчет шумов. Магнитофон у тебя больно зычный, Анатолий. На весь квартал хватает. — Так ведь музыка. Искусство, товарищ младший лейтенант. Осваивается понемногу, раз об искусстве заговорил. Значит, страх проходит. Перед чем же страх-то был? Что его напугало? — Искусством, согласно постановлению горсовета, заниматься можно до двадцати трех часов. А потом — конец всякому искусству. Ясно? — Усвоил. — Если бы ты песни красивые играл, тогда бы и нареканий не было. А у тебя будто режут кого. Орут какие-то нетрезвые на иностранных языках. И орут громко. — 231 —
|