Чужое сердце

– Вы еще можете принять это сердце, Джун, – сказала она. – И это доброе сердце.

Мы притворяемся, будто знаем своих детей, потому что это проще, чем смириться с правдой: как только пуповина перерезана, это чужие люди. Проще воображать, что твоя дочь – еще совсем малышка, и не замечать, что у нее формы взрослой женщины. Проще сказать, что ты хорошая мать и объяснила своей дочери все что надо, о сексе и наркотиках, чем признать: она никогда не откроет тебе и десятой доли правды о себе. Когда Клэр решила, что, отказывается продолжать борьбу? С кем она советовалась – с подругой, с дневником, с Дадли? Ведь я ее не слушала… И не могла ли я поступить точно так же в прошлом – проигнорировать свою дочь, потому что боялась услышать правду?

Слова Грейс Борн не шли у меня из головы. «Моя приемная мать говорила то же самое».

Нет. Курт никогда бы…

Но в памяти всплывали и другие образы – будто флаги, брошенные на лужайке. Трусики Элизабет, которые я нашла в чехле диванной подушки, хотя она еще не умела обращаться с «молнией». И как часто ему нужно было взять что-то в ванной, когда Элизабет купалась…

И каждую ночь, когда я укладывала Элизабет спать, она повторяла эти слова: «Не гаси свет», – точь-в-точь как когда-то Грейс Борн.

Я думала, что она перерастет эту фазу, но Курт говорил, что мы не должны потакать ее страхам. Тогда он предложил компромисс: свет все-таки будем гасить, но он полежит рядом, пока она не уснет.

«А что происходит, когда я засыпаю? – спросила она однажды. – Все останавливается?»

Возможно ли, что это был не забавный вопрос семилетки, все еще постигавшей устройство мира, а мольба ребенка, который хотел из этого мира бежать?

Я подумала о Грейс Борн, нашедшей укрытие за шарфами и вуалями. Подумала о том, что порой смотришь прямо на человека – и все равно не видишь его.

Я поняла, что, скорее всего, никогда не узнаю, что на самом деле произошло. Об этом не расскажет ни Курт, ни Элизабет. А Шэй Борн… Что бы он ни видел, отпечатки его пальцев нашли на пистолете. И после той, последней встречи я сомневалась, что смогу еще раз увидеть его.

«Ей лучше было умереть», – сказал он тогда, и я убежала от того, что он пытался донести.

Я вспомнила Курта и Элизабет, лежащих в обнимку в гробу, и к горлу подкатила тошнота.

– Мама, – тихо сказала Клэр, – ты в порядке?

Я коснулась ее щеки – в том месте, где под действием лекарств бутоном расцвел румянец. Сердце ее не справлялось с такой непосильной задачей, как розовые щеки.