|
**** Бег от себя к себе. Душа его рыдала настолько, что ему казалось, что слышен ее стон. Чтобы убежать от этого состояния, он то бежал, то шел быстро, но в одно мгновение вдруг резко остановился и прислушался к этому стону. Громкость этого стона усиливалась с каждой секундой, когда он почувствовал, что этот плач души исходит откуда-то сзади. Он обернулся и увидел юродивую, грязную женщину, которая рыдала настолько безысходно, что на лице ее было выражение: “Я заблудилась, я плачу, но не знаю, почему? Скажите, почему я плачу, и я перестану плакать” Этот плач не был похож на идиотский, он просто был до предела искренним и даже в чем-то философским. Может, именно поэтому, наш герой принял этот плач за стон своей души. Ведь в его состоянии было нечто похожее, что и у этой юродивой женщины. Самое интересное было то, что вокруг всего того, что творилось между нашим героем и юродивой, царила красота: ярко светило солнце, росли диковинные тропические деревья, прохаживались глупые от любви влюбленные, катались на роликах инфантильные и в чем-то дебильные подростки. Но всего этого наш герой не видел. Он слышал стоны своей души, которые пели дуэтом с другой душой – душой несчастной, побитой юродивой. У нашего героя возникла мысль помочь этой женщине. Но это была лишь мысль и не более. Попытка приблизиться к ней почему-то подсознательно отбросила его назад так, что он прибавил шаг и не заметил, как стал убегать от этой женщины. Он догадался, что таким образом он бежит от себя, что женщина, пожалуй, здесь не при чем. Он понял, что таким образом он убегал в своей жизни много раз и добегал до какого-то пункта, который по сути своей был обыкновенным прекращением этого бега. Бег прекращался у любого пункта – место этого пункта зависело от того, насколько в процессе бега он убежал от себя. Таким образом, этот конечный пункт был возвращением к себе, но только с обновленным, очищенным во время бега сознанием. Вот и на этот раз он бежал, бежал, но почему-то не останавливался. Бежать таким образом он мог долго. Наш герой удивлялся тому, что практически не уставал. В нем возникала даже мысль, что он бежит совершенно в другом пространстве и времени, где энергия не расходуется, так как время стоит. На этот раз ему убежать от себя не удавалось. Он остановился второй раз, прислушался к шуму на улице. Из окон дома опять доносился какой-то плач. Во дворе сидели две старушки. Лицо первой, по-видимому старой москвички, было в таких морщинах, которые были больше похожи на мозоли. Ее речь содержала в себе нечто, что также говорило, что она в своем мозгу натерла мозоли от одних и тех же надоевших образов, мыслей. Нечто новое ее бы сразу оздоровило, сделало молодой. Но она не имела такого восприятия, чтобы видеть новое. Это восприятие не то, что развивалось, оно угасало. Так что, душевные мозоли, накопленные в течение всей ее тяжелой жизни, вышли наружу и превратились в мозоли лица, которые всеми воспринимались обыкновенными старческими морщинами. Она нежно разглаживала их своей морщинистой рукой, словно пыталась разгладить мысли, по которым можно было изучить строение суставов и сосудов. Эта прозрачность ее рук выдавала, что она очень стара. Лишь она одна сама знала, насколько она прозрачна. Прозрачность, которая открывалась у этой старушки с каждым днем, говорила о приближении того мгновения, когда она вся исчезнет, превратится в невидимку, то есть умрет. Бог ее берег и сушил и опрозрачнивал ее постепенно. Ведь известно, что некоторых Бог умертвляет в состоянии, далеком от прозрачности. — 147 —
|