Все из-за меня (но это не так)

Эта история очень похожа на историю Бетт, женщины, у которой я брала интервью два года назад. Ее сын-подросток покончил жизнь самоубийством. У Бетт было много подруг и коллег, но на похороны почти никто не пришел. Переходя от слез к гневу, она рассказывала мне: «Всего за полгода до смерти сына у сотрудницы дочь погибла в ДТП. Девочка – ровесница моего ребенка. На похороны пришло очень много людей. А ведь у Скотта было не меньше друзей, чем у этой девочки. Он отвечал за альбом выпускников, в школе был активистом. И я так же дружу со многими сотрудниками, как и мать той девочки. Но они не пришли, потому что Скотт убил себя».

Бетт: «Мне было так плохо и я так злилась, что в конце концов спросила одну женщину на работе, почему пришло так мало людей. Почему только три человека прислали открытки. Она ответила: мы думали, что тебе нужно побыть одной. Не хотели усугублять положение». Бетт сделала глубокий вдох и добавила: «Я вам скажу, что это значит. Многие из них думают, что это в каком-то смысле моя вина. Они не знали, что сказать. Не хотели иметь с этим дело».

Слишком страшно

Другая причина изоляции – страх. Мой муж Стив прочитал «список инаковостей», покачал головой и сказал: «М-да, вот за это мы виним и осуждаем людей». Потом он немного подумал и спросил: «Но ведь есть же еще такие вещи, за которые мы на самом деле никого не виним, просто они нас пугают, и хочется бежать от них подальше, так?» Я прекрасно поняла, что он имел в виду.

Иногда мы отворачиваемся от людей не потому, что их опыт стигматизирован и социально неодобряем, а просто потому, что он нас слишком пугает. У меня есть своя история про страх. Однажды Стив в течение месяца проходил резидентуру в отделении реанимации новорожденных. Вечером он возвращался домой и рассказывал о том, что случилось за день. У меня хватало храбрости его выслушивать только потому, что я знала, что ему нужно кому-то рассказывать о переживаниях, кто-то должен оценить его успехи. Но после двух недель рассказов о трудных родах, умирающих младенцах и рыдающей родне я стала все меньше сочувствовать и все больше психовать. Дело в том, что я сама была на шестом месяце беременности своим первым ребенком.

Я начала задавать ему вопросы о каждой семье, главным образом интересуясь цветом кожи, доходами, болезнями роженицы. Боясь показаться бесчувственной, я маскировала свои вопросы интересом и участием. «Хочу получше представить себе. Они выглядят так же, как наши знакомые? Им столько же лет? Это, наверное, дорого – у них есть страховка? А есть какая-нибудь медицинская причина, почему такое случилось?» В какой-то момент, чувствуя, что Стива начали раздражать мои бесконечные лживые вопрошания, я отбросила дипломатию и начала задавать вопросы, следуя демографическому признаку: раса? Бедные? Наркоманы? Трудная беременность? Проблемы с генетикой? Стив посмотрел на меня и сказал: «Нет, Брене, они выглядят совсем как мы с тобой. Такое случается со всякими людьми, даже с такими, как мы». Я заплакала. «Нет! Не случается!» Я не хотела в это верить. Я желала любыми способами отделить себя от «таких людей», а если уж, по странному совпадению, они оказались бы схожи с нами по всем показателям, я перешла бы к следующему шагу: «Что они сделали не так?»