За Маркса

Одна из них организована вокруг «эпистемологического разрыва». К ней относятся понятия теоретической практики, научности и проблематики (которая, возможно, не прямо связана с Problemstellung Хайдеггера и которую было бы интересно сравнить с «проблематизацией» Делеза и Фуко), помысленной как систематическое единство, но не самих идей или понятий, а их материальной возможности.

Это момент, который вызвал наиболее оживленные дискуссии, в полной мере раскрывающие аффекты, связанные с идеей науки, но также и скрывающиеся в ней трудности. Ограничусь всего двумя наблюдениями. В то время как Альтюссер, даже когда он подвергает себя самокритике, принимающей различные формы (в особенности в связи с вопросом о том, следует ли рассматривать «диалектический материализм» или «теорию теоретических практик» в качестве научного или философского дискурса), отказывается отбросить идею, что теория Маркса (как она представлена в «Капитале») содержит с себе ядро научности stricto sensu, концепция этой научности еще не является фиксированной. Точнее говоря, она развивается по ходу дела: от идеи «возврата к реальному» (по ту сторону от идеологических иллюзий) к более спинозистской идее «теоретического присвоения», которое в то же время должно быть «наукой об идеологии», которой оно противостоит, и о ее собственной власти как иллюзии.

Исходя из этого, можно (и, несомненно, должно) спросить себя, действительно ли «За Маркса» и следующие за этой книгой эссе «импортируют» в марксистскую дискуссию уже существующую модель научности (что может вызвать обвинение в позитивизме), или, скорее (во всяком случае, одновременно), стремятся обновить понятие «науки», исходя из той своеобразной (в одно и то же время конфликтной и строгой) практики познания, которую представляет собой исторический материализм (и, несомненно, также психоанализ). Тогда уже не «наука» позволила бы нам понять, что такое разрыв, но, скорее, сама очевидность разрыва, совершенного Марксом (как критики непосредственности и эмпиризма во всех его формах, как сенсуалистических, т. е. юмовских, так и спекулятивных, т. е. гегельянских) побудила бы нас вновь задать вопрос о том, чем должна быть наука. Иными словами, она побудила бы нас поставить под вопрос эффекты знания и истины, которые она вызывает, но отнюдь не обязательно выражает в понятии.

Вторая констелляция, разработанная в этой книге, организована вокруг понятия структуры. Разумеется, оно тоже отсылает к идее систематического единства или «тотальности», которая, однако, дана только в своих эффектах, совершенно имманентно или как «отсутствующая», в строгом смысле слова «неотделимая» от них «причина» (Альтюссер позднее сравнит ее с присутствием субстанции Спинозы в своих модусах). Важным в данной связи — поскольку речь идет о Марксе и о типе причинности, который он и марксисты после него (в особенности Ленин в своих аналитических исследованиях конъюнктуры, «конкретных ситуаций») стремились открыть в истории — является то, что множественность, с которой мы имеем дело, есть множественность практик. Структурировать ансамбль практик значит сделать постижимым тот способ, которым они воздействуют друг на друга. Альтюссер говорит нам, что они делают это исключительно в модусе сущностной и нередуцируемой сверхдетерминации, за пределами которой никакая «редукция сложности» никогда не позволит обнаружить простоту линеарного детерминизма. Напротив, чем с большей силой утверждается «детерминация в конечном счете» со стороны одной из них (которую Маркс отождествляет со способом производства и эксплуатации труда), тем с большей силой проявляется необходимость гетерогенной «доминанты» и, как следствие, умножение препятствий реализации «чистой» экономической тенденции — тех самых препятствий, которые в ином смысле составляют весь материал классовой борьбы, этого единственного подлинного «движущего принципа истории».