История западного мышления

Таким образом, свидетельства Грофа предполагают более сложное понима­ние причинности, нежели то, что предлагается традиционными представления­ми о линейно-механистической причинности, и, в соответствии с недавними фактами и теориями, возникшими в некоторых других областях, указуют на такую концепцию, которая включает в себя сопричастностные, морфичные и те­леологические формы причинности,— концепцию, стоящую ближе всего к анти­чным платоновско-аристотелевским понятиям архетипической, формальной и целевой причинности, а также к толкованию архетипов поздним Юнгом. Орга­низующие принципы такой эпистемологии символичны, небуквалистичны, крайне многозначны по своему характеру, они указывают на недуалистическую онтологию, метафорически выстроенную «сверху вниз». В течение последних десятилетий к такому пониманию подходили мыслители столь несходные, как Оуен Барфилд, Норман О. Браун, Джеймс Хилмен и Роберт Хилмен.

8. James Hillman, «Re-Visioning Psychology» (New York: Harper & Row, 1975), 126.

9. Сегодня и писатели, и издатели часто сетуют на то, с какими трудностями приходится им сталкиваться при попытках переиначить те предложения, где из­начально было употреблено традиционное родовое обозначение человека («man») и найти какое-нибудь выражение, не окрашенное предубежденностью в пользу мужского рода. Трудность эта отчасти вызвана тем, что ни одному другому по­нятию не удается обозначить одновременно. И весь род человеческий (то есть всех людей), и отдельную человеческую особь. Иными словами, только слово «человек» способно указать на некое метафорически единичное и личностное сущест­во, вмещающее в себя в то же время коллективные черты: слово «человек» обо­значает некую универсальную личность, архетипическую фигуру, тогда как выражениям «человеческие существа», «человечество», «люди», «мужчины и женщины» это не удается. Но я убежден, что более глубинная причина подобной трудности иная: дело в том, что весь смысл такого высказывания изначально строится вокруг особого образа некоего архетипического мужа. Как показывает внимательное чтение многих важнейших текстов греческих и римских авторов, иудео-христианских писателей или ученых-гуманистов, и синтаксическое стро­ение, и сущностный смысл того языка, которым пользовалось большинство крупных мыслителей Запада для изображения человеческого состояния и челове­ческой деятельности, неразрывно связаны с бессознательным присутствием этой архетипической фигуры «мужчины». На каком-то уровне, «мужчину» западной интеллектуальной традиции можно рассматривать просто как порождение обще­ственных условностей, как «ложную универсалию», использование которой и отражало господствующее положение мужчины в обществе, и способствовало его формированию. Однако на более глубоком уровне слово «человек» (man) пред­ставляло собой и некий архетип, в котором волей-неволей слились образы обоих полов. Его деятельное, созидательное и загадочное присутствие вызвало к жизни целую цивилизацию, целый мир. И настоящая книга, по сути, изложила исто­рию «западного человека» («Western man») во всей его трагической славе, слепо­те и — я убежден в этом! — в его стремлении к самоопределению.