История западного мышления

В понимании Канта, человек может рассматривать себя под двумя совер­шенно различными, даже противоположными, углами зрения: с позиций науки, как «феномен», подчиняющийся законам природы, и с позиций нравственности, как вещь-в-себе, как «ноумен», о котором допустимо ду­мать (но нельзя знать наверняка) как о свободном, бессмертном и подвластном Богу субъекте. Здесь отголоски юмовского и ньютоновского учений в философской мысли Канта столкнулись с универсально-гуманитарными нравственными идеалами Руссо, который подчеркивал приоритет чувства над разумом в реальном опыте и чьи сочинения произвели на Канта серьез­ное впечатление, подкрепив его собственное чувство нравственного долга, глубоко уходившее корнями в его суровое религиозное детство. Внутреннее ощущение долга и порывы бескорыстной нравственной добродетели позво­лили Канту шагнуть за пределы созданной к тому времени западным мышле­нием пугающе ограниченной картины мира, которая сводила весь познавае­мый мир к миру видимости и механической необходимости. Тем самым, Канту удалось избавить науку от рационального скептицизма — точно так же, как ранее он избавил религию от научного детерминизма.

Однако это избавление стоило им разъединения, а также ограничения че­ловеческого знания одними феноменами и чисто объективной определеннос­тью. По всей видимости, Кант в глубине души верил, что законы, приво­дящие в движение планеты и звезды, находятся в высшем и гармоничном согласии с теми нравственными побуждениями, которые испытывает он сам: «Две вещи наполняют мое сердце все новым и постоянно возрастающим тре­петом и восхищением: это звездное небо надо мной и нравственный закон внутри меня». Но Кант в то же время знал, что не может доказать существо­вание такой связи, и его сведение человеческого знания к видимостям лишь усугубило картезианский раскол человеческого разума и материального кос­моса, приняв новую форму и сделав пропасть еще глубже.

В ходе дальнейшего развития западной мысли судьба распорядилась в от­ношении Канта так, что — шла ли речь о религии, или о науке — мощь его эпистемологической критики значительно перевешивала все его позитивные утверждения. С одной стороны, то пространство, которое он освободил для религиозной веры, стало слишком походить на пустоту, поскольку религи­озная вера потеряла к тому времени всякую поддержку извне — будь то со стороны эмпирического мира, или чистого разума — и стремительно теряла свою внутреннюю убедительность, перестав вписываться в психологию со­временного светского человека. С другой стороны, определенность научно­го знания, стараниями Юма и Канта уже лишившаяся той поддержки, кото­рую могла бы представлять какая-то внешняя, не зависимая от разума, необходимость,— эта определенность теперь лишилась еще и внутренней по­знавательной необходимости — на этот раз в силу возникших к XX веку дра­матических расхождений между Ньютоновыми и Евклидовыми категориями, в абсолютности которых так уверен был Кант.