|
<Я начинаю предприятие, которое никогда не имело примера и в исполнении никогда не будет иметь подражателей> (вот вам скромность). <Я хочу показать себе подобным одного человека во всей истине природы> (а вот и природа), <и этим человеком буду я. Я один. Я чувствую свое сердце и знаю людей. Никто из тех, кого я видел, не создан таким, как я; смею думать, что и никто из живущих таким не создан. Может быть, я не лучше их, но я другой. Хорошо ли, плохо ли сделала природа, разбив форму, в которой меня отливали, - можно судить, лишь прочитав меня>. Вот вам ангелическая концепция индивидуума. А вот, наконец, и святость: <Пусть вострубит когда угодно труба Страшного суда - я приду с этой книгой в руке и предстану перед Всевышним Судией. Я скажу Ему вслух: Вот что я делал, что думал, чем был. Я одинаково откровенно рассказал о добром и о дурном... Я показал себя таким, каким был: презренным и низким, когда бывал низок, добрым, великодушным, величавым, когда бывал таким, - я обнажил свое сердце так, как Ты сам его видел, Предвечный. Собери вокруг меня бесчисленное множество подобных мне; пусть они выслушают мою исповедь, пусть восстенают о моих недостоинствах, устыдятся моих немощей. И пусть каждый из них затем с тою же искренностью обнажит свое сердце у подножия Твоего престола - и пусть хоть один скажет Тебе тогда, если посмеет: "Я был лучше этого человека">. Полюбуемся на его исповедь и поймем, во что превратилась у него христианская идея исповедания грехов. Он обвиняет себя - но только для того, чтобы самому себе тотчас дать отпущение, венец и награду. Он, если можно так сказать, поднимает христианское смирение, как брошенную перчатку. Не правда ли, он чувствует себя со Всевышним Судией по-свойски? Это потому, что в действительности Всевышний Судия стал не более чем псевдонимом Совести, не более чем имманентным Богом романтической философии... Угодно ли еще текстов? В 1763 г. Руссо писал, имея в виду планы самоубийства: <Я ушел бы спокойно, если бы знал человека лучше себя>271. И еще, после разговора о своих неправдах: <При всем том я совершенно уверен, что из всех людей, каких я знал в жизни, никто не был лучше меня>272. Да и что сказать? Он прав, говоря о своей доброте, тут ему надо верить - он действительно естественно добрый человек. Разве он не остается всегда невинным, даже делая зло, раз он никогда не желал зла, как, впрочем, и добра? Никто в такой мере и в таком чистом виде не проявил того типа доброты, на которую способна человеческая природа, когда раскрывается в чистой аффективной спонтанности, в чудесной отъединенности и от разумного, и от благодатного порядка. Руссо очень точно показывает нам, на что способна и на что неспособна эта <доброта>. С этой точки зрения, он - уникальный, бесценный экземпляр. Мы только скажем вместе с женой садовника из Монморанси: <Как жаль, что такой добрый человек сочинял евангелия!>273 — 155 —
|