Рассказ?

Санитару не дозволялось помогать подвергнутым наказанию заключенным. Они сами неумело заботились друг о друге — с особым отвращением, когда дело касалось ран и рубцов.

— Вам больно? — глупо добавил директор. Он взглянул в неотрывно прикованные к нему черные глаза чужака, на его окровавленные губы, влажные от пота руки.

— Скажите ему что-нибудь, — склонился он к Элизе, подталкивая ее вперед, — скажите, что вы не держите на него зла.

Но девушка продолжала рыдать и в испуге отступила.

— И все же надо попытаться ему помочь, — добавил он, в смущении от настойчивости этого черного, неотступного взгляда. — Не хочет ли он что-то сказать?

Вошел Пиотль, за ним его семья, хотя это и не отвечало правилам.

— Если он заснет, — сказал он, — ему конец.

— Может быть, — сказал директор, — в его краю для умирающих есть какие-нибудь обряды; похоже, он чего-то ждет; он ни с кем из вас об этом не разговаривал?

— Смерть есть смерть, — сказал старик. — Оставьте его в покое.

Было слышно, как вокруг барака разгуливают приглашенные; до крайности возбужденные изменением программы, они в беспокойстве ходили взад и вперед, не произнося ни слова. Вошла Луиза и взяла Элизу за руку.

— Здесь не место для юной девушки, — сказала она. — Пойдемте дожидаться новостей наружу.

Но девушка с ослепшим от слез лицом ускользнула от нее под защиту старика.

— Чего же он хочет? — спросил директор, глядя в эти огромные сверкающие глаза, в эти поразительно огромные и чистые глаза, по-прежнему не отрывающиеся от него.

— Он хочет умереть, — сказал Пиотль, — поверьте мне, и ничего более.

Надсмотрщик, который к концу пытки впал в полное изнеможение, граничащее со сном, отошел от своего столбняка и застонал.

— Ну-ну, замолчите, — произнес директор, довольный, что может отвернуться. — Утихомирьте это животное.

Луиза вновь взяла девушку за руку.

— Выйдите со мной, — сказала она. — Мы вернемся через минуту.

Девушка безмолвно подчинилась.

— Вы ничего не хотите? — сказал директор. — Могу ли я вам помочь? Может, вы объясните, чего вам хочется?

Глаза по-прежнему не отрывались от него, но помутнели; одна рука чуть приподнялась.

— Какое rope! — вздохнул директор. — Никто не знает, чего он хочет?

— Замолчите, — грубо сказал старик. — Теперь он вообще ничего не хочет, он засыпает.

Люди начали креститься, снимать шапки, вытирать глаза.