Слова и вещи

Это утверждение историчности в живой природе имело для европейской мысли не менее значительные последствия, чем внедрение истории в экономику. На поверхностном уровне мни­мых великих ценностей, жизнь, отныне обреченная на историю, выступает в своем зверином обличье. Хотя к концу средних

301

веков и, уж во всяком случае, к концу эпохи Возрождения зверь перестал представлять существенную опасность для чело­века, а его неискоренимая чуждость сгладилась, в XIX веке он: вновь становится источником вымысла. В промежутке между этими эпохами, во времена классики, господствующее место в природе занимали растения, открыто являвшие напоказ при­мету любого возможного порядка: растение во всем своем об­лике — от стебля и до зерна, от корня и до плода — было для мышления, ограниченного пространством таблицы, четким и прозрачным объектом, щедро выявляющим все свои тайны. Од­нако с того самого момента, когда признаки и структуры начи­нают все более погружаться в глубину жизни, устремляясь к ее постоянно ускользающему, бесконечно удаленному, но тем не менее властвующему средоточию, основным образом природы становится именно животное с его таинственным костяком, скры­тыми органами и незримыми функциями, с той недоступной на­блюдению внутренней силой, которая и поддерживает его жизнь. Если рассматривать живой организм как какой-то класс общего бытия, тогда, конечно, именно растения лучше всего вы­ражают его прозрачную сущность; если же, однако, рассматри­вать живой организм как проявление жизни, тогда загадку ее лучше раскрывает животное. Оно не только образует некое устойчивое сочетание признаков, но, кроме того, выявляет не­прерывно осуществляющийся в дыхании и пищеварении переход, от неорганического к органическому, равно как и обратное пре­образование — смерть, превращающую большие функциональ­ные структуры в безжизненный хаос частиц: «Мертвые веще­ства, — говорил Кювье, — входят в живые тела, занимают в них определенное место и действуют сообразно природе образован­ных ими сочетаний до тех пор, покуда не придет им срок вы­скользнуть из этих сочетаний, возвращаясь в подчинение зако­нам неживой природы» 1. Растение господствовало на рубеже между движением и неподвижностью, между способностью или неспособностью к ощущению, тогда как существование живот­ного держится на грани между жизнью и смертью. Смерть оса­ждает животное извне, она угрожает ему также и изнутри, по­скольку ведь только живой организм может умереть, только жизнь позволяет смерти подкрадываться к живому. Ясно, что именно это и определяет ту двуединую значимость, которую обретают животные в конце XVIII века: именно животное явля­ется носителем той самой смерти, которой и сам он подчинен, именно в нем жизнь постоянно поглощает самое себя. Животное одновременно и включается в естество природы, и включает в себя нечто противоестественное. Перенося свою самую тайную сущность из растения в животное, жизнь покидает табличное пространство порядка и возвращается в дикое состояние. Жизнь