Слова и вещи

1 Le Bel. Anatomie de la langue latine, Paris, 1764, p. 24.

2 Id., ibid.

3 D. Thi?bault. Grammaire philosophique, Paris, 1802, p. 172—173.

4 Court de G?belin. Aistoire naturelle de la parole, ?d. 1816, p. 98—104.

136

вали как бы два единственных имени, которые выражали речь человека: певучие гласные высказывали страсти, а грубые со­гласные — потребности 1. Можно также еще различать тяжело­весные наречия Севера — преобладание гортанных звуков, го­лода и холода — или южные диалекты, полные гласных, поро­жденные утренней встречей пастухов, когда «из хрустально чи­стых родников выходили первые искры любви».

Во всей своей толще, вплоть до самых архаических звуков, впервые отделенных от крика, язык хранит свою функцию пред­ставления; в каждом из своих сочленений, из глубины времен, он всегда именовал. Язык в себе самом есть не что иное, как бесконечный шепот именований, которые перекрывают друг друга, сжимаются, прячутся, но тем не менее сохраняются, позво­ляя анализировать или составлять самые сложные представле­ния. Внутри фраз, даже там, где значение, по-видимому, молча опирается на лишенные значения слоги, всегда имеется скрытое именование, форма, замкнуто хранящая в своих звуковых пере­городках отражение незримого и тем не менее неизгладимого представления. Подобного рода анализы остались в точном смысле слова «мертвой буквой» для филологии XIX века, но отнюдь не для любой практики языка — сначала эзотерической и мистической эпохи Сен-Мара, Реверони, Фабра д'Оливье, Эггера, затем литературной, когда загадка слова выплыла вновь в своей ощутимой сути, вместе с Малларме, Русселем, Лерисом или Понжем 2. Идея, согласно которой при разрушении слов обнаруживаются не шумы, не чистые произвольные элементы, но другие слова, которые в свою очередь, будучи расщеплены, освобождают новые слова, — эта идея является оборотной сто­роной, негативом всякой современной науки о языках и одно­временно мифом, посредством которого мы фиксируем самые скрытые и самые реальные потенции языка. Несомненно, произ­вольность языка и доступность определения условий, при ко­торых он является означающим, обусловливают то, что он мо­жет стать объектом науки. Но так как он не перестал говорить по ту сторону самого себя, так как неисчерпаемые значения про­низывают его столь глубоко, сколь они могут проникнуть, то мы можем говорить на нем в том бесконечном шепоте, где на­чинается литература. Однако в классическую эпоху отношение отнюдь не было тем же самым; две фигуры точно совмещались друг с другом: для того, чтобы язык всецело понимался во все­общей форме предложения, было необходимо, чтобы каждое слово в мельчайшей из его частиц было бы педантичным име­нованием.