Слова

Я красовался перед детьми, которым предстояло родиться, похожими на

меня как две капли воды. Я проливал слезы при мысли, что они будут плакать надо мной. Их глазами я видел свою смерть: она была уже позади, она раскрыла мое "я", я превратился в собственный некролог.

Прочтя все это, один из друзей посмотрел на меня обеспокоенно: "Вы, оказывается, были больны еще серьезней, чем я думал". Болен? Право, не знаю. Мой бред был явно разработан. На мой взгляд, важней всего здесь, пожалуй, вопрос об искренности. В девять лет я еще не дорос до нее, потом оставил далеко позади.

Вначале я был здоровехонек, маленький плут. умевший вовремя остановиться. Но я не жалел сил и даже в блефе оставался первым учеником; я расцениваю теперь свое паясничание как духовную гимнастику, свою неискренность - как карикатуру на абсолютную искренность, которая была где-то рядом и Все время ускользала от меня. Я не ВЫБРАЛ призвание, мне его навязали. Ничего в сущности не случилось: какие-то слова, брошенные вскользь старой женщиной, макиавеллизм Шарля. Но этою оказалось достаточно, чтоб меня убедить. Взрослые, угнездившиеся в моей душе, указывали пальцем на мою звезду; звезды я не видел, но палец видел и верил им, якобы верившим в меня. От них я узнал о существовании великих покойников - одного смерть еще ждала - Наполеона, Фемистокла, Филипп Августа, Жан-Поля Сартра. Усомниться в этом значило усомниться во взрослых. С Жан-Полем я был не прочь познакомиться поближе. Ради этого я корчился в муках самораскрытия, которое наконец принесло бы мне удовлетворение, - так холодная женщина, изви-

ваясь всем телом, взывает к оргазму, а потом пытается подменить его

судорогами. Что ж это - симуляция или просто излишнее прилежание? Как бы

там ни было, я ничего не добился; казалось, вот-вот придет озарение,

которое раскроет мне меня самого, но оно ускользало, и я выносил из своих

упражнений ощущение зыбкости, они только расшатывали мою нервную систему.

Ничто не могло ни утвердить, ни аннулировать моих полномочий, так как они зиждились на авторитете взрослых, на их неоспоримом доброжелательстве. Неприкосновенный, засургученный мандат был сокрыт во мне, но принадлежал мне столь мало, что я не мог ни на мгновение усомниться в нем, не в моей власти было отвергнуть или принять его.

Как ни глубока вера, она никогда не бывает полной. Ее необходимо беспрестанно поддерживать или, во всяком случае, не давать ей разрушаться. Моя участь была предрешена, я БЫЛ знаменитостью, у меня БЫЛА могила на кладбище Пер-Лашез, а возможно, даже в Пантеоне, мой проспект в Париже, мои бульвары и площади в провинции, за границей; но сердцевину оптимизма незримо, неслышно подтачивало сомнение, я подозревал себя в несостоятельности. В госпитале святой Анны один больной громко кричал: "Я принц! Приказываю арестовать великого герцога!" К его постели подходили, шептали на ухо: "Высморкайся!" Он сморкался; его спрашивали: "Ты кто по профессии?", он тихо отвечал: "Сапожник", - и снова принимался вопить. По-моему, все мы похожи на этого человека, во всяком случае, я на девятом году жизни походил на него: я был принцем и сапожником.