Слова

Мы вернулись в Париж. Я навсегда расстался с Арну Галопеном и Жаном де ла Иром: я не мог простить этим оппортунистам, что они, а не я. оказались правы. Я разобиделся на войну, эпопею посредственности; в досаде я отверг современность и укрылся в прошлом. За несколько месяцев до того, в конце 1913 года, я наткнулся на Ника Картера, Буффало Билла, техасца Джека, Ситтинг Буля. С началом военных действий эти издания исчезли: дед считал, что издателем был немец. К счастью. на набережной у букинистов можно было найти почти все выпуски, успевшие появиться. Я тянул мать на берег Сены, мы рылись на всех развалах от вокзала д'Орсэ до Аустерлицкого вокзала, случалось, мы приносили домой сразу пятнадцать книжечек; вскоре у меня набралось около пятисот выпусков. Я раскладывал их ровными стопками и не уставал пересчитывать, произнося вслух таинственные заголовки: "Преступление на воздушном шаре", "Договор с дьяволом", "Рабы барона Мутушими", "Воскресение Дазаара". Мне нравились пожелтевшие, испачканные, замусоленные страницы, источавшие странный запах опавших листьев. - ЭТО И БЫЛИ опавшие листья, останки минувшего, поскольку война положила всему конец; я понимал, что последнее приключение человека с длинными волосами так и останется мне неизвестным, что мне никогда не узнать, чем увенчались последние розыски короля сыщиков; эти одинокие герои, как и я. были жертвами мирового конфликта, и за это я любил их еще сильнее. Достаточно мне было увидеть цветные гравюры на обложке, и я пьянел от радости. Буффало Билл

мчался на коне по прериям, преследуя индейцев или спасаясь от них. Больше

всего нравились мне иллюстрации к Нику Картеру. На первый взгляд они

качались однообразными: либо великий сыщик крушит врагов, либо они его

колотят. Но эти драки происходили на улицах Манхеттена, на пустырях,

упирающихся в бурые ограды или хрупкие кубические конструкции цвета

высохшей крови; завороженный, я представлял себе пуританский и кровавый

город, за которым угадывались бескрайние пространства саванны, грозившие

его поглотить. Преступление и добродетель здесь были равно вне закона;

убийца и защитник правосудия, равно свободные и независимые, объяснялись в

ночи ударами ножа. В этом городе, как на экваторе, солнце испепеляло,

героизм становился непрерывной импровизацией - отсюда идет моя любовь к

Нью-Йорку.

Я позабыл и о войне, и о своих полномочиях. Если меня спрашивали: "Что ты будешь делать, когда вырастешь?" - я любезно и скромно отвечал, что буду писать, но мечты о славе и духовную гимнастику я оставил. Может быть, именно благодаря этому первые годы войны были самыми счастливыми годами моего детства. Мы с матерью были ровесниками и не расставались. Она называла меня своим кавалером, своим маленьким мужчиной, я рассказывал ей обо всем. Больше, чем обо всем: литература, загнанная вглубь, обернулась болтовней, она рвалась наружу, я не умолкал, я описывал все, что видел и что Анн-Мари видела не хуже меня,- дома, деревья, людей; я приписывал себе всевозможные чувства ради удовольствия поделиться ими с ней, я превратился в трансформатор энергии, мир пользовался мной, чтоб стать словом. Начиналось с некоего лепета у меня в голове - кто-то говорил: "Я иду, я сажусь, я пью воду, я ем засахаренный миндаль". Я повторял вслух этот нескончаемый комментарий: "Я иду, мама, я пью воду, я сажусь". Казалось, у меня два голоса, из которых один, почти не принадлежащий мне и не зависящий от моей воли, диктует другому свои речи; я решил, что раздваиваюсь. Такое странное состояние продолжалось до лета, оно утомляло меня, раздражало, в конце концов я стал испытывать страх. "Что-то говорит у меня в голове", - сказал я матери, она, по счастью, не проявила беспокойства.