Слова

появлялась вдруг лиловая надпись: "Конец первой части". Мгновеннное

отрезвление. Свет. Где я? В школе? В присутственном месте? Никаких

украшений - ряды откидных стульев, с нижней стороны которых видны пружины;

стены, выкрашенные охрой; пол в плевках и окурках. Зал наполнялся глухим

шумом, зрители заново обретали дар речи, билетерша громко предлагала

леденцы, мать покупала мне конфеты, я совал их в рот, на языке таяли

фиолетовые лампочки. Люди протирали глаза, каждый впервые замечал соседей.

Солдаты, няньки с ближних улиц; какой-то костлявый старик шикает - простоволосые фабричные работницы слишком громко смеются. Все это люди не нашего круга; к счастью, кое-где на почтительном расстоянии друг от друга над этим партером голов успокоительно колышутся пышные шляпы.

Моему покойному отцу, моему деду - завсегдатаям лож первого яруса - социальная иерархия театра привила вкус к определенному церемониалу: в местах большого скопления людей необходимо воздвигать между ними ритуальные барьеры, не то они перережут друг другу горло. Кинематограф доказывал нечто прямо противоположное: казалось, не празднество, а скорее бедствие объединяет эту на диво разношерстную толпу. Этикет отмер, и обнажилась наконец подлинная связь людей, их спаянность. Я возненавидел церемонии, я обожал толпу. Какие только толпы ни пришлось мне видеть на моем веку, но эту обнаженность, это безотказное общение каждого со всеми, этот сон наяву, это смутное сознание того, что быть человеком опасно, мне пришлось наблюдать потом только однажды - в 1940 году в лагере для военнопленных XII Д.

Постепенно осмелев, мать стала водить меня в кинотеатры Больших Бульваров: "Синераму", "Фоли-Драматик", "Водевиль", "Гомон-Палас", который в ту пору назывался "Ипподромом". Я посмотрел "Зигомара" и "Фантомаса", "Приключения Мациста", "Тайны Нью-Йорка". Позолота отравляла мне удовольствие - "Водевиль", разжалованный из театров в иллюзионы, не желал расставаться с былым великолепием. До самой последней минуты красный занавес с золотыми кистями скрывал от зрителей экран; о начале сеанса возвещали тремя ударами, оркестр исполнял увертюру, занавес поднимался, лампы гасли. Меня злил этот неуместный церемониал, вся эта нафталинная роскошь, которая только отдаляла персонажей от зрителей. Наши отцы, посетители ярусов и галерки, подавленные блеском люстр, росписями потолка, не могли и не хотели верить, что театр принадлежит им - они были в нем гостями. Я хотел быть КАК МОЖНО БЛИЖЕ к фильму. Уравниловка неуютных кинотеатров нашего квартала приучила меня к мысли, что это новое искусство принадлежит мне, как и всем. По умственному развитию мы были однолетки: мне было семь, и я умел читать, ему - двенадцать, и оно не умело говорить. Существовало мнение, что оно делает только первые шаги, что у него большое будущее; я считал, что мы будем расти вместе. Я не забыл