Слова

я не любил страдать, а первые мои желания отличались жестокостью. Защитник

бесчисленных принцесс без стеснения воображал, как порет маленькую соседку

по дому. В истории Гризельды, отнюдь не похвальной, меня привлекал садизм

пострадавшей и ее неколебимая добродетель, которая в конце концов

вынуждает палача-мужа склониться перед ней. Вот в этом-то и состояла моя

заветная мечта: поставить судей на колени, заставить воздать мне почести и

тем самым покарать их за предвзятость. Но я каждый день откладывал

вынесение оправдательного приговора. Герой завтрашней победы, я изнывал в

ожидании триумфа и неизменно от него увиливал.

Мне кажется, что в этой двойной меланхолии, неподдельной и наигранной, выражалось мое разочарование: мои подвиги, нанизанные один на другой, были цепью случайностей. Когда замирали последние аккорды Фантазии-экспромта, я вновь возвращался к лишенному прошлого летосчислению сирот, которым не хватает отцов, и странствующих рыцарей, которым не хватает сирот. Герой или школьник, я оставался в замкнутом кругу одних и тех же подвигов, одних и тех же диктовок, я бился о стенку своей тюрьмы - повторения. Но ведь все-таки будущее существовало - мне это открыл кинематограф. Я мечтал иметь свое жизненное назначение. В конце концов упрямая безответность Гризельды мне надоела; сколько я ни откладывал на неопределенный срок историческую минуту моего торжества, мне не удавалось превратить ее в подлинную будущность, она оставалась отсрочкой настоящего.

Именно в это время - не то в 1912, не то в 1913 году - я прочитал роман Жюль Верна "Мишель Строгов". Я плакал от радости - вот это судьба! Офицеру Строгову не приходилось ждать прихоти разбойников, чтобы проявить свою доблесть. Приказ свыше извлек его из безвестности, вся его жизнь была повиновением этому приказу, и он умирал в минуту торжества, ибо слава была его смертью; переворачивалась последняя страница книги, и за живым Мишелем захлопывалась дверь маленького склепа с золотым обрезом. Ни тени сомнения

- его бытие было оправдано с первой минуты. Никаких случайностей - правда, он непрерывно перемещался в пространстве, но соображения государственной важности, мужество героя, бдительность врагов, природные условия данной местности, средства сообщения, десятки других факторов - все заранее известные - позволяли в любую минуту определить его местопребывание на карте. Ни единого намека на повторение - все менялось. Мишелю самому приходилось все время меняться, его предначертание указывало ему дорогу, у него была путеводная звезда. Три месяца спустя я перечитал роман с тем же восторгом; самого Мишеля я не любил, для меня он был слишком благонравен, но я завидовал его судьбе. Меня восхищал христианин, скрытый в нем, - мне им стать не дали. Самодержец всероссийский был богом-отцом.