|
– Ты видел, как плакал Авель? – спрашивал уже при выходе один из присутствовавших. – Это оттого, что речь Хоакина стоит всех его картин. Своей речью он создал эту картину. Надо будет так и назвать ее: «Картина на мотив речи…» Отбрось речь – и что останется от картины? Ровнехонько ничего, за исключением первой премии! Когда Хоакин вернулся домой, Антония поспешила ему навстречу и обняла его. – Мне уже все известно, мне рассказали. Вот видишь! Теперь ты убедился, кто стоит большего! Пусть знает, что если его картина чего-нибудь да стоит, то только благодаря твоей речи. – Верно, Антония, верно, но… – Какое же «но»? И ты все еще… – Да, я все еще… Не хочу рассказывать вещи, которые злой демон нашептывал мне, пока мы обнимались… – Нет, нет, лучше не рассказывай, молчи! – Так закрой мне рот. И Антония закрыла ему рот долгим, жадным, влажным поцелуем; глаза ее были затуманены слезами. – Что же, может быть, так тебе и удастся изгнать злого демона, выпить его из меня поцелуями… – Чтобы он вселился в меня, не так ли? – попыталась отшутиться бедняжка. – Да, попробуй высосать его из меня, тебе он не принесет. – вреда, в тебе он наверняка умрет – утонет в твоей крови, как в святой воде. Когда же Авель, вернувшись домой, остался наедине с Еленой, она сказала: – Ко мне заходили и рассказывали о речи Хоакина. Он чуть было не испортил твое торжество… чуть было не затмил тебя!.. – Не говори так, жена, раз ты сама не слышала. – Какая разница? Мне же все рассказали. – Он говорил от чистого сердца. Он потряс меня. Даю слово, что я сам не подозревал, что я пишу, пока не услышал его объяснений. – Не верь Хоакину… Не верь ему… Если он хвалит, значит, он что-то задумал… – А почему он не мог сказать то, что чувствует? – Ты сам знаешь, что он просто лопается от зависти к тебе… – Замолчи! – Да, да, лопается, подыхает от зависти… – Замолчи, немедленно замолчи, Елена! – И это вовсе не из ревности – он меня уже не любит, если только он вообще когда-нибудь меня любил… а из простой зависти… зависти… – Замолчи! Немедленно замолчи! – прорычал Авель. – Хорошо, я замолчу, но ты сам увидишь… – Я уже видел, слышал, и хватит с меня. Замолчи, говорю я тебе! XVНо увы! Героическое усилие на банкете не излечило несчастного Хоакина. «Я начал раскаиваться в своей речи, – записал он в «Исповеди», – сожалеть о том, что не дал выхода затаенной своей страсти и не попытался таким образом от нее избавиться, – сожалеть, что не решился покончить с ним как художником, обнажив всю фальшивую нарочитость его искусства, его подражательность, его холодную, рассудочную технику, отсутствие в нем подлинной души и человеческого тепла. Одним словом, я раскаивался в том, что не убил его славу художника. Сказав правду, определив его заслуги по справедливой цене, я бы мог избавиться от снедающей меня ненависти. Кто знает, быть может, Каин – тот, библейский, убивший другого Авеля, – быть может, он даже возлюбил своего брата, когда увидел его поверженным. Но, так или иначе, речь на банкете послужила причиной моего обращения. С того времени я обрел веру». — 32 —
|