Русская Философия. Энциклопедия

Л и ъ: Бугаев Н. В. Математика и научно-философское миро­созерцание // Вопросы философии и психологии. 1898. № 45; Некрасов П. А. Московская философско-математическая шко­ла и ее основатели. М., 1904; Шапошников В. А. Философ­ские взгляды Н. В. Бугаева и русская культура кон. XIX - нач. XX в. // Историко-математические исследования. М., 2002. Вып. 7(42).

С. М. Половинкин

АРСЕНЬЕВ Николай Сергеевич (16(28).05.1888, Сток­гольм - 18.12.1977, Нью-Йорк) - философ, богослов, куль­туролог, литературовед. Род. и вырос в дворянской се­мье, сын дипломата. В 1905-1910 гг. учился на историко-филологическом ф-те Московского ун-та. Продолжил учебу в нем. ун-тах. В 1912 г. оставлен при кафедре за­падноевропейской литературы Московского ун-та. Близ­кий правому крылу октябристов, отдал дань публицис­тике (О нашем Временном правительстве, о свободе и порядке в защите родины. М., 1917). В 1918-1920 гг. -проф. Саратовского ун-та. В 1919 г. дважды арестовы­вался, в марте 1920 г. эмигрировал. С 1921 по 1944 г. пре­подавал рус. литературу и богословие в Кенигсберге и на православном ф-те Варшавского ун-та (1926-1938), с 1924 г. - доктор философии. Был участником экумени­ческого движения (с 1927). После поражения Германии жил в Париже, с 1948 г. - проф. Св. Владимирской семи­нарии в Нью-Йорке, читал лекции в европейских стра­нах. В центре внимания А. как философа-культуролога - сходство различных культур, эпох и народов. Основой духовной жизни человечества он считал преодоление пессимизма, к-рый усматривал у древн. египтян, евре­ев, греков, а также в буддизме и христианстве, с помо­щью мистики: «Пессимистические умонастроения -наилучшая почва для... развития мистических исканий» (Жажда подлинного бытия: Пессимизм и мистика. Бер­лин, 1922. С. 7, 10). Культуру, выросшую на почве хрис­тианства, к-рому он был неизменно верен, А. сопостав­лял с предшествующими верованиями. Прямым пред­дверием христианства А. считал античную культуру. В средневековом миросозерцании А. привлекают не аскетика и пессимизм, сопряженные со страхом, а его свет­лая, эстетически окрашенная ветвь: мир и материя не есть принцип отрицательный, земное бытие призвано быть обожествленным, и «процесс этот начался уже в воскресении во плоти Сына Божия». Будучи сторонни­ком единения православия с католичеством и протес­тантизмом, А. подчеркивал неумирающее значение вост. церкви, к-рая свидетельствует о соборном характере нашего спасения. Общим проблемам эстетики посвя­щены работы А. 50-70-х гг. Поскольку, с его т. зр., «про­светление тварного, земного... лучами свыше - одна из центральных проблем духовной жизни человечества», то красота призвана умиротворять и одновременно про­буждать томление, ее значение не только утешительное, но прежде всего «будящее»: красота лишает человека покоя, порождает «творческую тоску», «вызывает душу на активность» и «требует ответа» (О красоте в мире. Мадрид, 1974. С. 44, 139). Искусство при этом осознается (в противовес кантовской и романтической эстетике) не столько в качестве сотворения прекрасного, сколько как «схватывание» и закрепление той красоты, что «препо­дносится душе» самой реальностью. Со временем ми­ропонимание А. окрашивается в тона традиционалист­ские: «глубины духа» становятся достоянием человека, поскольку они питали «творческую жизнь» его пред­ков; культура - это порождение народной жизни, важ­нейшее достояние к-рой - «ткань жизни... насыщенная творческими воздействиями» и не менее значимая, чем «отдельные великие памятники... культуры» (Из русской культурной и творческой традиции. Франкфурт, 1959. С. 9). Как необходимое проявление культуры рассмат­риваются религиозно-просветленный бытовой уклад и святыня семейного очага. Смысл культурного творче­ства - в любви, и осуществляется оно на том «жизнен­ном поле, на котором я поставлен работать» (О жизни преизбыточествующей. Брюссель, 1966. С. 267). А. гово­рит о болезненности «разрывов» культурной преем­ственности, причины к-рых усматривает, во-первых, в насильственных акциях - революциях, всегда «бесплод­ных и убогих», ибо они рождаются из ненависти, и, во-вторых, в духовном оскудении, «мещанском» обмель-чании духа. Он высказывает предположение, что в ситу­ациях «культурных разрывов» защитники традиции бывают «не менее виноваты, чем ее поносители и вра­ги» (О духовной традиции и о «разрывах в истории куль­туры» // Грани. Мюнхен, 1953. № 20. С. 145). Культуроло­гия А. получила обоснование в его работах о рус. жиз­ни, в к-рых отмечается как женственная душа России, так и сила ее духа, подробно характеризуются «красота, уют и внутренняя теплота патриархальной семейной жизни», к-рая стала в России своего рода «домашней церковью», «элемент соборности» и присущий рус. людям (речь идет о Веневитинове, Станкевиче и дру­жеских сообществах славянофилов) «дар... зажигания друг друга духовным огнем»; кулыуротворческая энер­гия «усадебных гнезд», органически связанных с де­ревенской жизнью XIX в., предстает в освещении А. как эпоха плодотворного культурного синтеза Востока и Запада: в отечественном бытии соединились «раскры-тость духовная и укорененность... в жизни предания... Лучшее в русской культурной и духовной жизни роди­лось отсюда» (Из русской культурной и творческой тра­диции. С. 15-16, 66, 152). А. восторженно оценивает «ду­ховную весну» в России рубежа XIX-XX вв. (деятель­ность В. С. Соловьева, Лопатина, Е. Н. и С. Н. Трубец­ких). Вместе с тем культурная среда этой эпохи рассматривается им критически: порой «чаша Диониса литературно и безответственно смешивалась с чашей Ев­харистии» (Дары и встречи жизненного пути. Франк­фурт, 1974. С. 105, 248, 62). А. разграничивал художест­венную словесность, выражавшую религиозные умона­строения, объективно освещавшую уклад рус. жизни, и литературу интеллигентов, к-рая отвергала национальные традиции, была политически радикальна, тенденциозна, сыграла разрушительную роль. В литературе символис­тской ориентации он усматривал эротическую мистику, взвинченность, духовное разложение. В лучших произв. рус. писателей, утверждает А., присутствуют укоренен­ные в национальном сознании порывы прощающей люб­ви и сердечного сокрушения, дар умиления и благодат­ных слез, готовность к радостному отданию себя (см.: Из русской культурной и творческой традиции. С. 239-245). А. как культуролог во многом близок Федотову, для к-рого тоже были актуальны понятия «ткань жиз­ни», «традиция», «почва» и к-рый рассматривал начала рус. быта как «срощенные» с христианством. Он избе­гал оценочно полярных суждений, настойчиво сближал разные культуры, будь то эллинизм и христианство, Сред­ние века и Новое время, Россия и западноевропейские страны, Восток и Запад.