Падение

поддаваться соблазну уйти куда-нибудь в другое место, где его, может быть,

поддержат. Его не поддержали, он на это возроптал, и тогда его стенания

подвергли цензуре. Да-да, кажется, это евангелист Лука выкинул из текста его

жалобный возглас: "Зачем ты покинул меня?" -- ведь это мятежный возглас, не

правда ли! Живо, ножницы сюда! Заметьте, однако, что, если бы Лука ничего не

вычеркнул, жалобу распятого едва бы заметили; во всяком случае, она не

заняла бы большого места. А запрещение цензора превратило возглас в крик.

Странно все устроено в мире.

Но все равно тот, кто подвергся цензуре, не мог продолжать. Я, дорогой

мой, знаю, что говорю. Было время, когда мне каждую минуту казалось, что до

следующей минуты мне не дожить. Да, можно в этом мире вести войны,

кривляться, изображая любовь, мучить своего ближнего, распускать павлиний

хвост в газетах или просто-напросто злословить о своем соседе, занимаясь при

этом вязаньем. Но в иных случаях продолжать свое существование, только

продолжать, -- для этого надо быть сверхчеловеком. А ведь он, поверьте, не

был сверхчеловеком. Он возроптал, он пожаловался на свои муки, и потому-то я

люблю его, друг мой, люблю его, умершего в неведении.

К несчастью, нас он оставил одних, и мы живем, что бы ни случилось,

даже когда мы брошены в каменный мешок, когда мы изведали то, что он

изведал, но оказались не способны сделать то, что он сделал, и умереть так

же, как он. Разумеется, кое-кто попытался обратить себе на пользу его

смерть. В конечном счете было гениальной выдумкой сказать нам: "Да, вы не

блещете добродетелями -- это факт. Но не будем вдаваться в подробности! Вы

искупите все сразу, когда вас распнут на кресте!" Теперь слишком много

страдальцев карабкается на крест, желая, чтобы их видели издалека, даже если

им надо для этого попрать ногами того, кто уже давно распят. Слишком много

людей решило творить милосердие без великодушия. Ах, как же несправедливо,

как несправедливо с ним поступают! У меня просто сердце сжимается от обиды.