Ожидание забвение

IV

Эта поэтическая речь становится для Бланшо речью противоречивой. Хорошо известна красота — чуть ли не чувственная, — которую обретает в его произведениях и особенно в «Ожидании забвении» это противоречивое чередование намерений. За утверждением сплошь и рядом в том же предложении следует его отрицание. Проговаривание отпускает то, что улавливает. То, что дается, — бытие — несоразмерно Ожиданию, его гиперболической устремленности за пределы Бытия, в то время как субъективность только и требует погружения в свой предмет, удерживаемый «интенциональностью сознания» в пределах ее досягаемости. Говорение есть Желание, обостряемое, усугубляемое приближением Желаемого, в котором приближение Желаемого тем самым и удаляется. Такова мерцающая модальность трансцендентности, того, что случается на самом деле.[2]

Прерывистый и противоречивый язык мерцания. Язык, который умеет подать из-за значений знак. Знак подается издалека, с той стороны и по ту сторону. Поэтический язык подает знак без того, чтобы знак нес некое значение, отбрасывая означивание. Но он абсолютно «внятен» как по эту, так и по ту сторону неизбежных языковых соглашений. Извне зашифрованной системы языков он ведет к ней словно упоминаемый математической логикой метаязык, который «отпирает» символизм письма.

Подать знак, но так, чтобы это не был знак чего-то. Бланшо замечательно говорит об этом. «Тебе доверен голос, а не то, что он говорит. То, что он говорит, — накопленные и переписанные тобой, чтобы воздать им должное, секреты — ты должен, невзирая на все попытки тебя соблазнить, мягко вернуть к молчанию, которое поначалу у них почерпнул». Поэзия как бы преобразует слова, показатели некоего множества, моменты некой совокупности, в освобожденные знаки, прободающие стены имманентности, нарушающие порядок. Двое существ, замкнутых в одной и той же комнате, борются с роком, который их слишком сближает или разлучает, чтобы отыскать дверь. Ни один роман, ни одно стихотворение — от «Илиады» и до «В поисках утраченного времени» — иного, не исключено, и не делали. Ввести в Бытие некий смысл — это пройти от Того же к Другому, от Меня к Другому, это подать знак, расстроить языковые структуры. Без этого мир знал бы лишь те значения, которые одушевляют протоколы или отчеты административных советов акционерных обществ.

V

Что поэтический глагол и сам может, тем не менее, себе изменить и поглотиться порядком, показаться продуктом культуры — поддержанным, одобренным И премированным, проданным, купленным, ушлым и утешительным, в одиночку говорящим в языке народа документом или свидетельством, — объясняется самим тем местом, где он обнаруживается (а другого нет) — между объемлющим Все знанием и культурой, в которую он врос, двумя угрожающими на нем сомкнуться челюстями. Бланшо сторожит как раз момент между «видеть» и «говорить», когда челюсти остаются приоткрытыми.