Новые идеи в философии

не но строгости формы, но только по глубине концепций — на место этого чутья появились «наброски»; нет ничего более пре­зренного. Что более не жизненно, то начинают проектировать. Пытаются набросать планы личной культуры с теософией и куль­том учителя, личной религии с изданиями Будды на роскошной бумаге, планы государства из эроса. Хотели бы после революции «набрасывать планы» для хозяйства, торговли и индустрии.

Эти идеалы следует разбить вдребезги; чем больше при этом будет звона, тем лучше. Суровость, римская суровость — вот что начинается теперь в мире. Для чего-либо другого скоро не будет больше места. Пусть будет искусство, — но из бетона и стали; пусть будет поэзия, но мужей с железными нервами и холодным, проницательным взором; пусть будет религия, но тогда возьми свой молитвенник, не Конфуция на веленевой бумаге, и иди в цер­ковь; пусть ведется политика, но политика государственных му­жей, а не исправителей рода человеческого. На все остальное нечего обращать внимания. И никогда не следует забывать, что лежит позади нас и впереди нас, людей этого тысячелетия. До Гёте мы, немцы, больше никогда не дойдем, но можем дойти до Цезаря.

VI

ИЗ ИСТОРИИ СОВЕТСКОЙ ФИЛОСОФИИ

«МОРФОЛОГИЯ КУЛЬТУРЫ» ОСВАЛЬДА ШПЕНГЛЕРА*

С. Аверинцев

Стоит ли еще говорить о культурологии Освальда Шпенглера? Разве дело идет не о vieux jeu, не об исчерпавшей себя интеллекту­альной сенсации 20-х годов, утерявшей для нас всякую актуаль­ность?

При ответе на эти вопросы необходимо иметь в виду, что на­следие Шпенглера явственно распадается на слои, чрезвычайно разнящиеся по мыслительной фактуре, ценности и значимости. Различие в уровне бьет в глаза: иногда трудно поверить, что тот же самый человек, который написал «Закат Европы», способен был подвергать выводы этой книги заведомому извращению (с. точки зрения своей же собственной логики) в публицистиче­ских трактатах типа «Прусской идеи и социализма». Но и единое, замкнутое в себе сочинение — оба тома «Заката Европы» — при ближайшем рассмотрении расслаивается на эксперименты истори­ческого прогнозирования, на политическую теорию тоталитарист­ского толка и на философию культуры в собственном смысле (темперамент автора дает всем этим уровням интимное эмоцио­нальное единство, но сообщить им обязательную логическую связь он не может). Сегодня, через тридцать лет после смерти Шпенгле­ра, мы имеем право вычленять для критического анализа только этот последний слой, как единственно существенный: коль скоро •ама история вынесла приговор политическим идеалам автора «Заката Европы» и выявила несостоятельность его предсказаний, критиковать его по этим пунктам — занятие столь же легкое, сколь и неинтересное. Но что касается культурологического ядра, здесь дело не совсем так просто.