|
"Postquam homines sibi persuaserunt, omnia, qu? fiunt propter ipsos fieri; id in unaquaque re pr?cipuum juqicare debuerunt, quod ipsis utilissimum et illa omnia pr?stantissima ?stimare, a quibus optime afficibantur. Unde has formare debuerunt notiones, quibus rerum naturas explicarent, scilicet Bonum, Malum, Ordinem, Confusionem, Calidum, Frigidum, Pulchritudinem, Deformitatem... Veritas humanum genus in ?ternum lateret; nisi Mathesis, qu? non circa fines, sed circa figurarum essentias et proprietates versatur, aliam veritatis normam hominibus ostendisset" (Eth. Pars I, Appendix).<<*15>> Вы видите, как сошлись у тех же весов, у одной вековечной, страшной загадки современный русский неученый писатель и теперь прославленный, но при жизни никому не известный и всеми презиравшийся ученый философ-отшельник. Принято думать, что Спиноза остановился на математике, в ней увидел ответ на свой вопрос. Но если не только читать Спинозу, но прислушиваться к его голосу, можно в приведенных мною словах и во всем appendix'e, которым заканчивается первая часть его "Этики", услышать тот же вопрос, который так упорно "делал" Достоевский во всех своих сочинениях. Спиноза умышленно - и для других и для себя - втаптывает в грязь и добро, и красоту, и все, что было когда-либо свято для людей, словно спрашивая себя, как древний пророк: доколе еще бить нас? Все отнял, оставил только "дважды два четыре" - вынесут это люди? Вынесу ли это я сам? Или под тяжестью этого бремени мое и человеческое "познание" будет наконец раздавлено? И мы не только почувствуем, но хоть чуть-чуть увидим, что "здесь" только начинается что-то, но то, что начинается, кончается не здесь, где нет еще ни красоты, ни безобразия, ни зла, ни добра, а есть только теплое и холодное, приятное и неприятное, где царствует необходимость, а не свобода, где самого Бога подчинили необходимости, где воля и разум людей так же походки на волю и разум Творца, как пес - лающее ж 1000 ивотное - на созвездие Пса. Достоевский так же двойствен, как и Спиноза, как и все почти великие будители человечества. Поэтому он принужден был закрывать время от времени свои видящие вторые глаза и глядеть на мир обычными, слепыми глазами, отдыхать от вечных диссонансов на гармонических аккордах. Он сам не раз и не два укрывался под сень тех "законов" и "норм", которым объявил войну на жизнь и на смерть, сам прибегал греться у огня своего заклятого врага. Для читателя - это источник постоянных, тягостных недоразумений. Он не знает, где "настоящий" Достоевский: там ли, где не только начинается, но и кончается, или там, где начинается, но не кончается, там, где восстановлено или нарушено равновесие, где время имеет одно измерение или где начинает намечаться второе измерение и чаша с ?? ?????????? как будто чуть-чуть пригибается... Тем более что, собственно говоря, ни в одном романе Достоевского нельзя с точностью установить какую-нибудь основную, определенную "идею". Даже фабулы, хотя они более или менее пригнаны к общепринятым требованиям, все же настолько спутаны, что нет возможности выяснить, чего собственно добивается автор. Повествование везде пересыпается эпизодическими вставками, столь значительными и глубокими по темам и исполнению, что ими совсем заслоняется главная фабула. Но одна общая черта свойственна всему, о чем повествует Достоевский. — 36 —
|