|
IX "Записки из Мертвого дома" и "Записки из подполья" питают все последующие произведения Достоевского. Его большие романы: "Преступление и наказание", "Идиот", "Бесы", "Подросток" и "Братья Карамазовы" - только огромные комментарии к раньше написанным "запискам". Везде непрерывная очная ставка между "естественным зрением" и тем сверхъестественным видением, которым его одарил покрытый глазами ангел. "Самоочевидности" со своей обычной властностью требуют от Достоевского покорности и признания. И для него обведенный мелом круг - стена, которую нельзя ни разбить, ни сдвинуть с места. Дважды два - четыре остается "вечным" законом, осуществляющим, несмотря ни на что, свои права, не боящимся ни глумлений, ни насмешек, ни негодования. "Жизнь" идет своим чередом, нормальные люди явно торжествуют, "наука" растет и крепнет, принцип "равновесия" оказывается единственным началом, ничему не подчиненным, стоящим даже над всепоглощающим временем. Бедный же "каприз" все еще только требует себе гарантий, но - гарантии все разобраны и его требования остаются без удовлетворения. Сколько бы Достоевский ни взывал: пусть мир провалится, только бы мне был чай, - мир остается на своем месте, а чай когда бывает, но, большей частью, его нет. О хрустальном же дворце надо и думать забыть: везде курятники, муравейники, стойла, и приходится лезть под первый грязный навес, чтоб укрыться от дождя и непогоды. Казалось бы, давно пора бросить всякую мысль о борьбе и сдаться на милость победителя. Но у Достоевского есть в запасе еще последний "аргумент", на общую оценку, пожалуй, немного лучший, чем 1000 все остальные: человек иной раз страдание больше любит, чем благоденствие, хаос и разрушение иной раз дороже, чем порядок и созидание. С этой "идеей" Достоевский не разлучался никогда. Она вдохновляла всю его творческую работу, она проходит через все его произведения - даже через "Дневник писателя". Скажут, что это уж не "идея", что это тот же "каприз", только для каких-то надобностей нарядившийся в не свойственную ему парадную одежду идеи. Отрицать этого нельзя: парад совсем не к лицу и не по чину "аргументации" Достоевского. Как бы часто ни употреблял он слово "идея" - права на него он не имеет. Все идеи - далеко позади остались, с разумом. Где нет разума, там может быть хаос и каприз, но идей там нет. Мы видим это уже в "Преступлении и наказании". Как будто в романе есть и должна быть "идея" - само заглавие дает право на такое предположение. Где преступление - там и наказание, чем не идея? И как раз идея, наиболее понятная нормальному человеку. Восстанавливается старая справедливость, равновесие, принцип, неусыпная Адрастея, "дважды два - четыре" - все, над чем так обидно глумился и издевался герой подполья. И в самом деле, в то время как "Записки из подполья" прошли незамеченными, да и сейчас мало кем читаются, "Преступление и наказание" имело огромный успех и создало литературную славу Достоевскому... История Раскольникова всем казалась понятной: захотел человек уйти из "всемства" и обратился, как полагается, не в Бога, а в затравленного дикого зверя. И оставался таким зверем, пока "не почувствовал в себе и в своих убеждениях глубокую ложь". Только такое сознание, объясняет Достоевский, "могло быть предвестником будущего перелома в жизни его, будущего воскресения его, будущего нового взгляда на жизнь". — 31 —
|