|
Тут восторг не погашает и не исключает ужасов. Тут эти состояния органически связаны: чтоб был великий восторг, нужен великий ужас. И нужно сверхъестественное душевное напряжение, чтоб человек дерзнул противопоставить себя всему миру, всей природе и даже последней самоочевидности: "все" не считается со мной, но и я не считаюсь с "всем". Пусть "все" торжествует. Достоевскому доставляет даже особого рода наслаждение повествовать о своих непрерывных поражениях 1000 и неудачах. Никто ни до него, ни после не описывал с такой томительной, выматывающей душу обстоятельностью унижения и муки раздавленного "самоочевидностями" человека. Достоевский не успокаивается, пока ему не удается вырвать у самого себя признания: "да разве сознающий человек может уважать себя". И точно, кто может уважать бессилие и ничтожество? А все "Записки" только и свидетельствуют о бессилии и унижениях. Подпольного человека бранят, выталкивают, бьют, что угодно с ним делают. А он словно ищет случая еще, еще и еще "претерпеть". Точно чем больше его оскорбляют и унижают, уничижают - тем ближе он к своей заветной цели. А цель одна, как мы знаем: вырваться из пещеры, из того завороженного царства, где над человеком господствуют законы, принципы, самоочевидности, - из "идеального" царства "здоровых" и "нормальных" людей. Подпольный человек - самое несчастное, жалкое, обиженное существо. Но "нормальный" человек, т. е. человек, живущий в том же подполье, только не подозревающий, что подполье есть подполье, и убежденный, что его жизнь есть настоящая, высшая жизнь, его знание - наиболее совершенное знание, его добро - абсолютное добро, что он альфа и омега, начало и конец всего: такой человек даже в подпольном герое вызывает гомерический хохот. Прочтите, как описывает Достоевский "нормальных" людей, и спросите, что лучше, мучительные ли судороги "сомнительного" пробуждения или тупая, серая, зевающая, удушающая прочность "несомненного" сна. Тогда, быть может, вам не покажется таким парадоксальным противопоставление одного человека "всей" природе. При всей видимой бессмыслице, это все-таки не так "бессмысленно", как апофеоз "всемства", той золотой середины, при которой только и могли вырасти наше "знание" и наше "добро". Аристотеля (когда Достоевский называет Клода Бернара, он de facto имеет в виду Аристотеля) его биограф называет "преувеличенно умеренным". И точно, Аристотель был гением и несравненным певцом "всемства", т. е. середины и посредственности. Он впервые твердо установил принцип: "законченность есть признак совершенства", он и создал идеальную, навеки образцовую систему знания и "эфики". Не случайно, конечно, средние века, когда "пределы возможного опыта" расширялись до фактической беспредельности, так прочно держались аристотелевской философии. Аристотель был необходим богословам, как римская государственная организация - папам. Католичество было и должно было быть complexio oppositorum:<<*14>> без "умеряющего" Аристотеля и римских юристов оно никогда бы не добилось победы на земле... — 26 —
|