|
Самосознание, по Саду, хрупкая структура, постепенно развившаяся под институциональным и нормативным давлением, продукт игры устрашающих и возмущающих импульсов. Иногда эти силы выводят субъекта за скобки, заставляют его работать против себя, разлагая структуру сознания, иногда в состоянии бездействия они, напротив, восстанавливают сознание, которое сразу же осуществляет цензуру действия и представляет разложение субъекта как угрозу родовым нормам. Мораль, напоминает Сад, питается не действиями, а представлениями. «Устранение чувственного должно одновременно предотвратить возвращение к моральному сознанию, но, предотвращая такое возвращение, оно, по-видимости, устраняет и мотив трансгрессии: ведь вся ценность… содомизма заключается в сознательной трансгрессии норм, представленных в сознании. С искомым выходом за свои пределы на практике связана дезинтеграция сознания с помощью мысли. Последняя восстанавливает первоначальную расстановку импульсивных сил, представленную в сознании субъекта в перевернутом виде… это область вне-себя-бытия, бытия-вне-сознания, в котором злодей может поддерживать себя лишь повторением одного и того же акта. Итак, сладострастная жестокость — явление не чувственного порядка…» (ibid., р.41). С ней связана только трата сил на содомизм, это бесполезное удовольствие. Мое тело — продукт языка общества, оно мыслимо как «мое» только внутри этого языка. Мое отождествление с телом способствует продолжению рода. «Из языка институтов я узнал, что тело, в котором „я есть“, „мое“» (ibid., р.46). Величайшее преступление, с этой точки зрения, — отделение моего тела от моего «я», созданного работой языка. Обладание несобственным телом — признак явной перверсивности: извращенец ощущает тело другого как принадлежащее ему, а свое тело как чужое, «чуждое той неподчиненной функции, которая доминирует в нем. Для того, чтобы иметь возможность ощущать воздействие своего насилия на другого, он пребывает прежде всего в этом другом…» (ibid., р.47). Опыт Сада исключает обычную форму передачи; он полностью основан на повторении, которое ведет к экстазу, невыразимому в языке. Экстаз как последовательное отрицание наррации неописуем: «…актуализация отклоняющегося акта в письме соответствует апатичному повторению этого акта, осуществленному независимо от описания. Актуализуя акт, письмо вызывает экстаз мысли…» (ibid., р.51). Сад пользуется языком для выражения своего опыта потому, что сам этот опыт изначально структурирован языком, построен в языке. Но бросаемый обществу вызов есть вызов и языку общества. Описывать аберрацию (отклоняющийся акт) значит описывать невозможное, т. е. фактически не описывать, а создавать из ничего: «аберрация описана там потому, что воспроизведен соответствующий поступок» (ibid., р.52). В процессе воспроизведения в язык вторгается не-язык: так, текст Светония, в противоположность тексту Сада, не воспроизводит действия Калигулы, не поддерживает собой их возможность. Письмо же маркиза де Сада содержит в себе возможность системы внеморальных действий (т. е. чисто случайной системы) и, более того, это письмо есть их единственный свидетель. — 126 —
|