|
Или повернем это в более светскую область, хотя в нашей реальной жизни область религиозного опыта не отделена глухой перегородкой от обычного светского опыта: готовые слова религии есть просто условные обозначения чего-то, что не зависит от этих слов. Так вот, в более светском варианте: что происходит в акте восприятия? Что говорит мне запах сырости? Почему-то он меня волнует. Я могу установить этот смысл, только своим актом доопределяя акт восприятия. Или: когда герой нашего романа глядит на куст боярышника, цветы которого вызывают у него волнение столь же непонятное и столь же несоизмеримое с самим кустом, как и запах уборной. Почему я стою перед кустом как зачарованный и пытаюсь что-то разгадать? Что разгадывать — ну, цветы, ну, допустим, они красивы? Но ведь волнение от красоты, как физического качества, несоизмеримо с тем странным состоянием, в котором я нахожусь. Это состояние что-то говорит мне и что-то явно имеющее значение для моей жизни, как у Данте: души деревьев протягивают к нам руки и говорят: «Высвободите нас». То есть: расшифруйте. А для того чтобы расшифровать, высвободить, нужно застыть на месте, включиться в одновременность события, которое произойдет потом (то есть мир заново сотворится) и участвовать в творении этого мира в следующий момент. Следовательно, когда я смотрю на боярышник, если я буду разгадывать смысл, то боярышник уже случится в мире, в котором я доопределил собой восприятие мною боярышника. (Ну, конечно, я выражаюсь чудовищно сложно, но в то же время, клянусь вам, что это максимально упрощено — в том смысле и поскольку я маньяк жизненного смысла философских актов, то есть того, что философия имеет отношение к жизни, а не есть просто теория, — я поэтому и пытаюсь это вот так расшифровать. ) И следовательно, боярышник — это не понятие «боярышник», которое суммирует собой экземпляры, называемые «боярышник». А это — знак-символ. Так вот, знак-символ существует, если я включился в расшифровку его. И тот боярышник, который есть источник моих эмоций, случится в заново сотворенном мире после того, как я встал в точку его творенья или одновременности с некоторым вечным актом, который повторяется. Искусство посмотреть на случившиеся события так, как если бы они не случились, а еще должны случиться, и есть искусство философии и искусство художественного видения — в случае Пруста и Фолкнера. Фолкнер увидел смысл мира южан, только посмотрев на него глазами юноши, находящегося в точке, где заряженные пушки еще не выстрелили. Лишь тогда он понял, что на самом деле происходит в мире, который определился тем, что эти пушки выстрелили, то есть смысл его жизни. Самая страшная ситуация для Фолкнера (и трагедия для человека) — это не знать, кто он есть на самом деле, не отдавать себе отчета в своем действительном бытии. — 9 —
|