|
Это ты моё сердце растишь. Это ты его тайною полнишь. Омываясь в твоей тишине, Я прощаюсь со знанием ложным. Всё, что истинно надобно мне, То воистину сердцу возможно. Всемогущество Бога имеет таинственную связь с всемогуществом сердца. Истинное всемогущество состоит в способности отказаться от всех своих притязаний ради свободы того, кого ты любишь. Исаак Сирин написал: «Нет страдания более жгучего, чем любовь к Богу»[529]. С этим страданием может только сравниться, а может быть, и никогда не сравнится, любовь Бога к человеку. Не она ли и является мерилом, т. е. полной мерой страдания и любви? Легли густым покровом облака. В лесу темно, торжественно и строго. Земная боль безмерно велика, Но кто измерит всю безмерность Бога? После того урока смирения, который Бог преподал человеку, став человеком, мы уже не можем поставить знака равенства между всемогуществом и властолюбием. А как часто мы именно так и поступаем. Вот почему между всемогуществом сердца, доглядывающим себя в Боге, и властолюбием сердца, доглядывающим себя в звере, пролегает пропасть. И вот почему строка «Всемогущее сердце мое» внутренне соседствует со строкой «Я – никто. Я – лишь только окно», ни в чем ей не противореча. * * * Как упорна она, как давно Мысль простейшая бьется во мне: Я – никто. Я – лишь только окно. Я – пробоина в твердой стене. Только плотность стены прорубя, Только после великих потерь Понимаю: я – выход в Тебя, Я – к Тебе приводящая дверь. С целым миром окончился спор. Я – никто. Обо мне позабудь. Я есмь вход в бесконечный простор. Только вход, только дверь, только путь. 2Как часто наш рассудок пытается извлечь практическую пользу из того, чему сердце позволило просто быть, чему сердце не стало назначать цену, а вместило целиком и без условий. Непонимание между людьми на уровне мировоззрений, как дверей закрытых и даже заколоченных, должно восполняться художественной интуицией, чувством красоты, которое распахивает все двери запирающегося ума. И хотя чувство красоты – редкий дар, его можно и нужно развивать в себе. В статье «Устами поэта» Григорий Померанц писал: «Опыт суфийской поэзии, более тысячи лет жившей рядом с догматическим исламом, то сталкиваясь с ним, то заключая мир, заставляет думать, что поэтический путь к Богу никогда не станет всенародным. Для этого нужна поэтическая одаренность (…) Тождество поэзии с откровением всегда находило страстных последователей, и я не думаю, что они когда-нибудь исчезнут. В поэзии религиозного созерцания тонет несовместимость религиозно-философских и богословских систем. В ней рождается чувство, что любая человеческая речь, подсказанная Богом, – только перевод с божьего на человеческий; и поэтический перевод лучше, чем логически правильный подстрочник, ближе к подлиннику, недоступному человеческому уму. Родство мистической поэзии, мистического искусства разных культур становится прообразом родства великих религий…»[530] — 320 —
|