Сочинения в четырех томах. Том 2

Мифологический образ никогда не бывает и не мо­жет быть нарочитым олицетворением отвлеченных поня­тий или внутренних переживаний; как бы ни толковали психологический процесс, его пред нами ставящий, не­сомненно — он стоит пред нами, он пластичен, он есть видение, а не мысль только; хотя и связанный с нами внутренно, он, однако, предметен. Так и Ангел смерти не может быть толкуем в качестве словесного пересказа мысли о кончине и ощущении кончины; он в самом де­ле видится умирающими, и чаще всего в ужасе и смяте­нии. Сравнительно редко умирающие говорят о своем видении смерти, и не потому, что не могут сказать, а по чувству тайны. Об этой гостье иного мира нельзя сооб­щать живущим. Обычно, когда в величайшем ужасе уми­рающий уже не может скрыть своих чувств и его взгляд, обращенный в определенную сторону, его отрывочное восклицание и непроизвольный жест самозащиты выдали присутствующим, что с ним происходит нечто особен­ное, в ответ на расспросы их умирающий отмалчивается или старается усыпить бдительность окружающих каки­ми-нибудь неопределенными словами. То, что испыты­вает он, на языке мистериальном называлось ??????? или ?7????????9 ineffabile. Это — несказанное, «о нем же не леть человеку глаголати» 7*, не то, что невозможно ска­зать, но не должно говорить, может быть потому, что всякое слово об этом окажется, по Тютчеву, «ложью»8* и будет хотя и то, но совсем не то. Тут охватывает при

1

всех таких видениях властное ощущение запретности: если скажешь, то произойдет нечто непостижимо страшное, и, когда при разговоре мысль приведет к бывшему видению и оно почти выскочит на язык, вдруг встает какая-то преграда, и, весь в ужасе, человек с разбегу останавливается пред нею, как перед про­пастью открывшейся. Это-то чувство, но несравненно более могущественное, и запечатывает уста умирающего.

Но кончина не всегда механически предопределена состоянием организма; нередко она определяется как исход напряженной брани различных сил о животе и смерти. Бывает так, что кончина уже наступающая и даже в каком-то смысле наступившая перекладывается на другой срок или откладывается на другое время. Тогда Ангел смерти приближается, уже готовый сделать свое дело, и ждет лишь последнего исхода борьбы. Бывает и так, что он долго присутствует при умирающем, пото­му что самая борьба, уже доведенная до высшей своей ответственности, затягивается на сравнительно долгий срок. Но на тот или иной срок силы жизни одерживают верх, и вестнику смерти приходится отойти или отъе­хать, не исполнив своего дела. Поправившись, или опра­вившись, больной чаще всего забывает о своем видении: этот мрак забвения есть инстинктивная уловка его орга­низма заставить его умолчать о бывшем видении. Но в некоторых случаях память о видении сохраняется, в осо­бенности пока организм не совсем еще оправился, и тогда-то доводится услышать на исповеди, или просто по дружбе и доверию, признание о таинственном вест­нике смерти. Чаще всего его называют просто Смертью или Смертушкой. Ее описывают различно, но суть дела остается всегда одною: Смерть похожа на фигуру из «Пляски Смерти» 9* и т. п. Это — скелет, в большей или меньшей степени обросший тощею кожею, завернутый в саван, иногда закованный в латы, то пеший, то верхом, как Дюреровский рыцарь смерти, и всегда вооруженный, хотя по-разному. Это — «всадник, которому имя смерть» (Откр. 6, 8). Мне представляется совершенно бесспор­ной прямая зависимость бесчисленных образов искусст­ва, древнего и нового, всех этих плясок смерти, Триум­фов смерти, Триумфов войны и т. д. и т. д. от таких ви­дений, т. е. не только по рассказам о них, но и по прямому, хотя, может быть, и смутному, зрению худож­ником самой Смерти. Вот ради конкретности пример такого видения: