Сочинения в четырех томах. Том 2

Но нужно действительно умереть, действительно по­рвать все нити себялюбивой привязанности к Я, чтобы иметь силу взглянуть на свою личность бескорыстным взором и сказать об ней воистину, как об ОН. Высшая мера этой способности обнаруживается в правдивой по­хвале, в доброй оценке всего доброго, но без самодо­вольства и пристрастия. Кто не умер, тот никогда не взойдет на эту высоту.

V

Та объективность, которая позволила о. Алексею го­ворить о себе совсем со стороны, неизбежно наводит на мысль, что это писал человек уже отошедший. Мы не знаем, как это возможно, но мы можем утверждать, что так бывает. Об умирании для мира человека духов­ного обычно рассуждается в неопределенном смысле, как о неточном и приблизительном выражении малой привязанности такового к мирским пристрастиям. Обычно стараются понять такие слова в отношении вся­кой нравственной работы над собою, всякого подавле­ния той или другой страсти, не понимая того, что стра­сти произрастают из глубокого корневища самости и что наличное отсутствие их вовсе еще не говорит об их ис-корененности. Пока живет это корневище, греховное Я, они всегда могут прозябнуть из недр подсознательного, все они, и нет такой страсти, относительно которой не угасивший в себе злого горения самости мог бы считать себя обеспеченным, хотя в данную минуту он и не ус­матривал бы в себе никаких данных известной страсти. Умереть для мира — это значит коренным образом уничтожить внутренний водоворот, силою которого все явления в мире мы соотносим с самими собою и разби­раемся в них, отправляясь от этого центра перспективы, а не объективно, т. е. в отношении к истинному центру бытия, и не видим их в Боге. В своем восприятии мы всякий раз извращаем порядок мироздания и насилуем бытие, делая из себя искусственное средоточие мира и не считаясь с истинной соотнесенностью всех явлений к истинному средоточию; мало того, даже его, этот абсо­лютный устой мира, мы опираем на себя, как спутник

1

и служебное обстоятельство нашего Я. Назвать ли этот способ действования по-профессорски «синтетическим единством трансцендентальной апперцепции», или по-русски коренною греховностью нашего существа2* — суть дела от того не меняется.

Но чтобы этого не было, надо видеть Бога: тогда лишь можно будет видеть в Нем все бытие, а в том чис­ле—и себя самого, и тогда лишь наше созерцание мира может быть объективно. Но «никто не может видеть Бога и не умереть»3* Чтоб увидеть Его — необходимо вырваться из своей самости, ибо до тех пор мы будем видеть лишь искаженные образы, соотносимые с этой самостью, и, следовательно, в самом Боге мы не сумеем увидеть Бога, а будем видеть лишь различные идолы своих пристрастий. Увидеть Бога — это значит перене­сти свое Я из ветхого Адама, из организма своей самости в абсолютную истину. Однако этот перенос не должен разуметься отвлеченно и смягченно благополучно. Это ничуть не интеллектуальная интуиция и тому подобные умственные акты и психологические состояния, ни к чему не обязывающие и не требующие жертвы,— не час­тично жертвовать чем-нибудь из своего, а полной жерт­вы всем самим, и притом в самых глубоких его корнях,— кровавой жертвы самостью. Об этом жертвоприношении себя, конечно, нетрудно писать и говорить, как вообще нетрудно писать и говорить о чужой смерти. Но на са­мом деле, жизненно, оно есть смерть, и притом не по­верхностная, физиологическая смерть, нередко мало сознаваемая, а до конца сознательная гибель всей само­сти, испепеляемой в самых своих основах. Вся она на­прягает тогда силу противления, сотрясаемая ужасом и тоскою, несравненно более леденящими, чем те, кото­рые мы называем смертными. Нередко человек кончает с собою, ужасаясь предстоящим позором или потерпев неудачу в том или другом страстном влечении, которое он к тому же не одобряет, рассуждая отвлеченно. Это значит, самооберегание самости так велико, что оно преодолевает даже леденящий ужас физического ин­стинкта жизни. Так — когда самость задета перифериче­ски, в одном из своих проявлений. Что же должны ду­мать мы о силе ее отпора, когда ставится вопрос уже не о том или другом из ее проявлений, а о ней самой, в самом ее средоточии? Конечно, для нее это несрав­ненно более жгучая борьба, чем только за физическую жизнь, и победа над нею есть смерть более глубокая, чем только физическая смерть. Когда Апостол Павел говорит,