Сочинения в четырех томах. Том 2

Напротив, внешне-описательный перечень тех или других статей уничтожает самое главное, религию как организованную форму, и потому не только не достато­чен, но и взятый сам по себе просто ложен. «Воскре­сение» Толстого есть описание Литургии, которым Тол­стой хотел доказать бессмысленность Богослужения. Это ряд констатирований литургических действий, рассмат­риваемых со стороны человеком, ничуть не понимаю­щим их смысла или притворившимся, что он не пони­мает. Но Толстой доказал, и очень наглядно, совсем не то, что подлежало доказательству: он привел к неле­пости свое отношение к Церкви, которое есть последо­вательное отношение к религии большинства наших со­временников.

Толстой доказал, образно говоря, что неправильно рассуждать о Шекспире, описывая, хотя бы с большою точностью, черные точки и черточки на белой бумаге, представляющие текст его трагедий, но не видя ничего далее и даже не упоминая, что есть что-то далее. Было бы нетрудно принять глумливый тон и издеваться над соотечественниками Шекспира, столько веков восхва­

1

ляющими его, тогда как он всего-навсего испортил бе­лую бумагу, запачкав ее чернилами. Но ясное дело, такой критик доказал бы лишь в лучшем случае свое невеже­ство и свою глупость, а скорее — свою недобросовест­ность к предмету изучения, свое нежелание вникнуть в дело и свою предвзятую враждебность и к Шекспиру, и к его почитателям, которые утверждают, что черные точки и черточки — только условия творчества, а не суть, суть же совсем в другом, хотя это другое и не может быть воплощенным помимо этих черточек. Исследова­тель Шекспира, не зная ли языка или не имея литера­турного развития и вкуса, может не дойти до этого дру­гого, и к таковой немощи его приходится отнестись терпеливо. Но во всяком случае было бы безумным го­ворить о нем как о знатоке Шекспира и считаться с его суждениями в этой области. А элементарная добросове­стность и, главное, доверие к человечеству должны были бы заставить его обратить внимание на свою духовную слепоту и приучить к смирению.

Этот пример кажется бесспорным. А между тем, разве толстовское описание обедни не вполне соответствует изложенному отношению к Шекспиру? Мало того, разве оно не бесконечно губительнее и недобросовестнее от­ношения к Шекспиру, поскольку затрагивает все чело­вечество, заподозревает наиболее глубокие его чувства и пытается подорвать наиболее необходимые жизненно убеждения? Теперь далее, разве не то же делают бесчис­ленные историки религий, которые под видом беспри­страстия глумятся над наиболее заветным сокровищем человечества? Разве не подразумевается в большинстве теорий религии, что все люди — пошлые дураки и сплошные идиоты, причем впервые это разъяснено только автором настоящей теории? Сколь уважительнее к человечеству фанатизм, заставляющий считаться с другими как с равными себе и бороться во имя истины со всем тем, что покушается на нее или кажется поку­шающимся.