Сочинения в четырех томах. Том 2

При этом нельзя не вспомнить, что множество гени­альных людей рождались действительно недоношенными младенцами, а при созерцании таковых всегда чувствуется какой-то мистический луч иных миров, на младенцах почивающий, словно около таковых не успело еще по­гаснуть потустороннее сияние и ноуменальный венчик вечности; в древних же религиях и в народном сознании преждевременные младенцы были и суть отчасти пред­метом особого культового и мистического внимания. Следовательно, придавая особые пропорции Божествен­ному Младенцу, иконописец желал отметить Его неот-мирность, Его таинственность, Его непричастность зем­ному. Он — Младенец по преимуществу.

Но сильно спускающаяся и очень резко выраженная сухожильная часть черепной мышцы, резко отграничен­ная от обеих долей лобной мышцы, а также резко выра­женные надбровные дуги, с густыми, не как у Матери, но — как у Матери — высоко расположенными бровями, придают Спасителю вид совсем не младенческий, а даже почти старческий. Глаза сближены, глубоко запавшие и с массивными плоскими веками, в которых как будто только прорезаны отверстия, с резко выраженными подглазниками. То же впечатление почти старчества усиливается нависшими верхними и спустившимися нижними веками, настолько спустившимися, что над ними видны прослойки белка.

Все это, повторяю опять-таки, черты не младенче­ские и даже не детские, а, скорее, зрелого возраста. Но, далее, носик короток, малодифференцирован; не резко очерчен — хотя и с выраженными, как у Матери, крыльями; он мало выступает и словно приплюснут, что опять заставляет зрителя думать о младенческом возрасте.

1

и в особенности тому способствует пухлый ротик, чисто детские губки, как и вообще весь овал нижней части ли­ца — детский, даже младенческий. При этом опущенные углы рта в противоположность бодрым, почти приподня­тым, с еле обнаруживаемою скорбию, углам уст Богома­тери и намеченная складка от носа к углам рта сообщают Младенцу скорбное, страдальческое жалко-беспомощное выражение лица, и оно соответствует печальному и уста­лому выражению Его глаз. Положение ушей, постав­ленных чуть ниже нормального, причем левое несколько опущено против правого и оба отвернуты вперед, пока­зывает, что у Младенца нет той закинутости головы, ко­торая характерна для Матери. Она глядит вверх, с земли на небо, а Младенец — на зрителя,— мне хотелось бы сказать, из какой-то бездонной глубины — на мир. На шее у Младенца, кстати сказать, не младенчески длинной и упругой и коничной с основанием книзу, как у Матери, видна изогнутая складка немускульного ха­рактера — детского. А с другой стороны, совершенно прямое положение всего тела Спасителя, шеи и головы (никакого наклона, никакого нагиба); широкий и царст­венно-царственный жест правой, благословляющей ру­ки; не условно-церемониальное, но органическое, не­отъемлемое достоинство всей фигуры, полная сознатель­ность и огромная мудрость, утомленность мудростью, как бы перегруженность бесконечной мудростью; что-то древнее, бесконечно-древнее. В сочетании с вышеупо­мянутой беспомощностью и младенческой жалкостью, даже какого-то преждевременного рождения на свет, этот огромный контраст дает нам уверенность, что перед нами Сам «Ветхий денми», хотя и возлежит Он, беспо­мощный, на руках Матери. И в Матери и в Сыне чувст­вуется огромное ведение. Они Оба, в особенности Мла­денец, царственно и абсолютно-просто мудрый, мудрый без усилия, без напряжения, без искания, Они мудры без движения: без туги, в Себе Самих знают Они всё, и, хотя в мир и зло его погруженные, Они Оба остаются над ним и вне его — в Себе Самих мирные покоем Веч­ности, которого не нарушить никаким земным бушева­нием. В Них, над этими бушеваниями пребывающих, чувствуется опора и твердыня. И потому от всей иконы веет глубоким неотмирным покоем, бесконечным ми­ром, совершенным спокойствием присно обладаемой мудрости.