|
Нужно просто начать с того, что мысль Штейнера – это некий абсолютно гетеродоксный и самодостаточный опыт, который следует решительно отличать от форм его выражения: более адекватных и вызванных случаем . Более адекватная форма мысли Штейнера – совокупность его философских трудов с «Философией свободы» во главе, носящей подзаголовок «Основные черты одного современного мировоззрения». Напротив, случайна (вызвана случаем ) именно теософская форма. Случай вошёл в свои права там, где философская форма мыслей, доведённых до их философского предела , просто не годилась для выражения философски запредельного . С пределом столкнулся уже Гартман, обозначив его как «Unphilosophie». «Никто не понял бы меня», вспоминал позднее сам Штейнер,[154] «если бы я сказал: в основе того, что является в человеке как дух, и природы лежит нечто, что не дух и не природа, а совершенное единство обоих». Уже беглый просмотр рецензий и реакций на «Философию свободы» показывает, что немецкая философская мысль предпочла, скорее, двигаться назад (к Платону, Канту, Гегелю, Фихте), чем углубляться в placet experiri домысленного до Штирнера Гёте. Этот конфликт нужно услышать в передаче самого Штейнера:[155] «Что меня особенно заботило в описываемый здесь отрезок жизни, так это то, что идеи, которые я вынужден был решительно отклонять, интенсивнейшим образом овладели мышлением эпохи. Люди настолько прониклись этим душевным направлением, что не могли хоть сколько-нибудь ощутить всю важность того, что указывало на противоположную ориентацию. Противоречие между тем, что стояло передо мной как ясная истина, и воззрениями моей эпохи я переживал так, что это переживание определило основной тон моей жизни на рубеже веков. У меня сложилось впечатление, что всё, что выступало как духовная жизнь, проистекало из этого противоречия. Не то, чтобы я отвергал её, но мне причиняло глубокую боль, когда я видел, как множеству ценимых мною ростков развития духовной жизни отовсюду противостояли разрушительные силы. Так, переживаемое со всех сторон складывалось для меня в вопрос: как найти способ облечь истину внутренне созерцаемого в такие формы выражения, которые могли бы быть понятны для эпохи? […] И тогда же в душе встал вопрос: нужно ли умолкнуть? […] Силы, определявшие мою внешнюю судьбу, не могли уже быть в единстве с теми внутренними перспективами, которые открывались из моего переживания духовного мира. […] Я не хотел „умолкнуть“, напротив, я хотел говорить, и говорить столько, сколько возможно было сказать.» — 32 —
|