|
В качестве некоего эталона познания выступает у Одоевского акт самопознания. Процесс познания здесь истекает как бы изнутри человека, поднимается из глубин души. В нем неразрывны разум и чувство. Познающий является в одно и то же время и субъектом и объектом познания: таким образом преодолевается «овнешненность» предмета познания, привычная его далекость и чуждость нам. Самопознание «есть знание внутреннее, инстинктивное, не извне, но из собственной сущности души порожденное», «таковы должны быть и все знания человека» 1. «Великое дело, – утверждает мыслитель, – понять свой инстинкт и чувствовать свой разум. В этом, может быть, вся задача человечества» (177). «Новая наука» как раз и должна осуществить синтез инстинкта и разума, двух главных способностей человека – природной и сверхприродной. В ней все инстинктивное обращается «в знание ума», а «знание ума» становится внутренним, интимным, приобретает силу воздействовать на ход вещей. Интересно, что подобный же взгляд затем будет развит в книге французского философа Анри Бергсона «Творческая эволюция», многие идеи которой лежат в русле активно-эволюционной мысли. Прообраз такого внутреннего, сердечного знания Одоевский находит в поэзии. Здесь властвуют «ум небесный» и «поэтический инстинкт». Искусство возвышает инстинкт и ум вводит в сердце. В творческом акте поэт может всякую тварь Божию изнутри понять, почувствовать и с ней породниться. Ему явлена самая сердцевина, сокровенность вещей и явлений, «душа мира», он дышит с природой «одной жизнью». И в этой душевной сопричтенности всему мирозданию поэт «не только властвует над природою, но и творит ее по своему образу и подобию» (194). Именно исходя из столь гигантских творческих возможностей «поэтического инстинкта», хотя бы камерно, в камне, в слове или на полотне реализующего человеческую власть над стихиями бытия, и провозглашает Одоевский тезис о необходимости синтеза философии, дщери сухого, расчленяющего разума, и поэзии, где бьется живое, трепетное начало инстинкта, в качестве основы цельного, претворяющего мир знания. И оригинальность мыслителя в том, что эта идея «цельного знания» направлена не против дифференциации наук вообще, а против овнешненного знания, против рациональности современной науки, что схватывает и исчисляет лишь первую оболочку мира, не проникая вглубь, не затрагивая его сущности. На деле такая наука обращается в незнание («Мы все изучили, все описали и – почти ничего не знаем». С. 166), а потому бессильна перед лицом природных катастроф. Не раз встретим мы на страницах романа «Русские ночи» (1844), первого русского философского романа, картины того, как гибнет под натиском стихии весь созданный человеком мир вещей, зданий, мануфактурных изделий там, где мощь природы, казалось бы, смирилась, скованная железной рукой промышленности. Робкому человеческому уму остается лишь сетовать, взирая на тотальный крах того, что устроялось и возделывалось веками: «Страшно! Страшно! Где же всемощные средства науки, смеющейся над усилиями природы?» — 42 —
|