|
В начале 70-х мне казалось, что с этой полемикой покончено. Пытаясь сориентироваться, я прощупывал несколько новых путей и спорил с самим собой: ужасался противоречиям русской истории в первых частях «Снов», а в опытах о Достоевском восхищался ими, как пружиной русской культуры. И одновременно писал социологические и культурологические исследования, стараясь взглянуть на Россию глазами ученого как на незападную страну рядом с другими незападными странами и вынести некоторые неизбежные, всюду повторяющиеся черты за рамки эмоциональных оценок. Зацепки, вызвавшие спор с Солженицыным, все больше уходили назад. Мне казалось, что комплексы, которые выступили в «Круге», распухли в подполье, в непризнанном одиночестве гения, и все это само по себе смягчится, когда гений вышел на подмостки истории. Я прочел с восхищением «Архипелаг», т. I. На каждой странице чувствовалось великое дыхание, боль десятков миллионов, вместившаяся в одну грудь, в одно сердце — и титаническая ярость стиля захватывала, покоряла. Я знал и раньше многие факты, но меня потрясал стиль и неотделимая от стиля личность рассказчика, в особенности его исповедь, его сила в покаянии, в обличении собственных грехов. Глава «Голубые погоны» навсегда останется для меня одним из самых сильных читательских впечатлений. В этом состоянии духа я стал читать машинопись с собственноручной подписью Солженицына, принесенную мне, кажется, Агурским. Называлось это «Образованщина». И вдруг строки встали поперек горла. Опять выступило то, что меня в Солженицыне отталкивает. Великая страсть, с которой писался «Архипелаг», вытеснила из сознания мелкие помыслы. А когда огромное дело было исполнено, в опустевшем духовном пространстве снова зашевелилось всякое, и захотелось с достигнутой высоты свести кое-какие счеты. И тут бесам было где разгуляться. Я потом изучил их проказы на себе. В аду непременно есть особый отдел, соблазняющий полемистов, и каторга для энтузиастов полемики. Мне придется отбыть там срок и Александру Исаевичу тоже. Особенно ядовита некая двойная мысль спора. Когда приходит в голову очень удачный, хлесткий выпад, то страшно проверить: а может быть, я бью по фразе, которую сам же деформировал? Может быть, у противника не совсем так? По крайней мере, если не вырывать слов из контекста? Очень трудно преодолеть это искушение и внимательно проследить, как выглядит слово у самого автора. Но если я был недостаточно беспристрастен, то перечитывали друзья и указывали мне на лишние полемические красоты. Солженицын, по-видимому, и сам не делал этой неприятной работы, и друзья не смели с ним спорить. Он полемизировал, упиваясь собственной яростью, и все больше входил в состояние, близкое к невменяемости (это особенно видно в статье «Наши плюралисты»), когда текст противника уже теряет смысл, теряет отпечаток авторского лица и становится безвольной массой, из которой лепятся мишени для полемических стрел. К тому же в 1974 году Солженицын вполне сознавал себя бессмертным гением; и педантический вопрос: как слово противника выглядит в его собственном тексте? Что оно там значит? — не смущал его. Важно, какой коллаж выходит из чужих слов в его прозе, как это чужое, незначительное, потонувшее в Лете слово становится кирпичиком в его конструкции, принадлежащей вечности. — 205 —
|