|
— Господин Фан, — тихо заговорил помощник управляющего после недолгого молчания, — вы вот все время повторяете, что политика вас не интересует, а тогда зачем же вы каждое утро сжигаете газеты. Разве это не борьба? — Вот-вот! Именно! — с жаром воскликнул Фан. — Я как раз хотел сказать — это и есть моя борьба с политикой вообще, понимаете? Я... — Вот видите, — перебил его улыбаясь Тагава. — Когда вам пытаются внушить что-то с помощью газеты, вы ее сжигаете, а когда — с помощью трубы, приходите к нам, а ведь мы из тех, кто читает газеты. — Все понятно, — тяжело вздохнул Фан и встал. — Прошу извинить. — И, прихрамывая, направился к двери. — Ничего, — улыбнулся ему вслед Тагава. — Идите, господин Фан. Идите и подумайте. Вы коммерсант и должны знать, что за все полагается платить. — Но вы говорите не о деньгах, а это уже не коммерция, — ответил Фан в дверях, поклонился и вышел. Некоторое время Тагава задумчиво смотрел на закрывшуюся за Фаном дверь. Потом негромко проговорил: — Идеальная кандидатура... Синьцзян, Красная Армия, Казахстан... И тут дверь, на которую Тагава продолжал смотреть, медленно открылась. В щель просунулась голова Фана. — Я подумал, — грустно улыбнулся он. — Поэтому и пришел... Весь следующий день Чадьяров провел дома. Он ни с кем не встречался, на телефонные звонки не отвечал. Для принятия каких-либо дальнейших решений ему необходимо было встретиться с человеком из Центра. Вчера, после четырехчасовой беседы в «Фудзи-банке», веселый Фан был завербован японской разведкой. Он согласился на это, страдая и препираясь. Ничего конкретного ему пока не сказали, но расстались с ним чрезвычайно учтиво, обещали помочь восстановить кабаре, разобраться с Разумовским, с которым Тагава оказался «немного знаком». Часа через два, после того как Фан вернулся домой, из «Фудзи-банка» посыльный принес конверт с чеком на довольно крупную сумму... В семь часов вечера Чадьяров поужинал у себя в кабинете, потом лег на диван и уснул. Проснулся он в половине девятого, встал, прошел в ванную, осмотрел начавшие заживать ссадины, потом сел за свой письменный стол и стал ждать. Когда в девять глухо ударили стоявшие в углу кабинета большие часы, Чадьяров поднял трубку. — Отель «Насиональ»... Тридцать седьмой... Могу ли я поговорить с господином Эрихом фон Риттенбергом? — спросил он, когда в тридцать седьмом номере сняли трубку. — Я по поводу мебели... — Секунду он слушал кого-то на том конце провода, потом сказал: — Хорошо. — И повесил трубку. — 39 —
|