|
— Пьет, Кондратьич? — Пьет помаленьку, слава те, господи! Может, поговоришь с ним, Иван Иваныч? — Стоит ли беспокоить? Накрой его, опять дождь начинается. Второй голос — юный, еще ломающийся — Гавриил различал тоже, но не прислушивался к нему. Иванов Ивановичей было на свете много, а сил — мало, и он тратил их экономно, как патроны в дни шипкинских августовских боев. Все же он не удержал сознания на зыбкой грани между обмороком и забытьем. Очнулся внезапно, увидел над собой звезды и чье-то белое, расплывшееся лицо. — Очнулся, кажется? — спросил женский голос. — Не довезли, — вздохнул где-то поодаль юноша. — Не говорите чепухи, он жив. Дайте его документы и отнесите вещи каптенармусу: я оставляю раненого здесь. — Простите, мадемуазель, мне приказано… — Ступайте, дорога каждая минута. У нас проездом хороший доктор. Господа, несите раненого в офицерскую палатку. — Барышня, — торопливо заговорил мужицкий простуженный басок. — Барышня, куру я раздобыл. — Какую куру? — Уваристую, с жирком. Сваришь, стало быть, его, благородию, силенки ему нужны. — Помилуйте, у меня и денег-то нет. — Эх, нехорошо, барышня, нехорошо! Он за Россию кровь пролил, а я с тебя деньги спрошу, так думала? Ох, нехорошо! — Простите. Благодарю вас. Осторожнее берите, господа! Как только Гавриила подняли, он опять потерял сознание. Его куда-то несли, сестра милосердия шла рядом, держа в руке крупную ощипанную курицу. В большой палатке откинулся полог, на миг блеснул свет, и они остановились: навстречу шел Иван. — Сдали вещи офицера? — Отдал. А вы в палатках размещаетесь? — Они английские, двойные, не протекают. Вы у нас заночуете? — Нет, что вы, я турок сопровождаю. Благодарю вас, и позвольте откланяться. — Всего доброго. Счастливого пути. И братья расстались, так и не узнав никогда, что четверо суток провели рядом. Иван не стремился видеть раненого, и пути их, случайно встретившись, более никогда уже не пересекались. Гавриил долго балансировал на грани жизни и смерти, без единого стона снося мучительные перевязки. Старший врач сам делал Олексину ежедневную очистку ран, непременно навещал вечерами, но день ото дня мрачнел все более. — Гангрена меня не беспокоит, — говорил он за чаем патронессе госпиталя Александре Андреевне Левашевой. — Но раны упорно не заживают, и рожистое воспаление я исключить не могу. — Николай Васильевич, я умоляю сделать все возможное. Это — Гавриил Иванович Олексин, которого все считали погибшим в Сербии. — 195 —
|